Генриетта английская. История генриетты английской, первой жены филиппа французского, герцога орлеанского

Супруга Карла I, вынуждена была покинуть Оксфорд, где во время Гражданской войны располагалась ставка ее мужа. Мера эта была обусловлена тем, что парламентские войска подошли слишком близко к университетскому городу, и потому король, опасаясь за жизнь и здоровье жены, отправил ее к Эксетер, где 16 (26) июня 1644 года и появилась на свет Генриетта Стюарт, младшая из детей монаршей четы. Спустя две недели после ее рождения матери принцессы, тяжело переносившей последнюю свою беременность и не оправившейся до конца после родов, пришлось бежать на континент: армия графа Эссекса походила к Эксетеру. Девочка же осталась на попечение Анны Далкит, графини Мортон. Очень скоро Карл I прогнал парламентские войска от города. Он велел провести обряд крещения "самого красивого из своих детей", на котором присутствовал и 14-летний принц Уэльский.
Генриетта оставалась в Эксетере вплоть до своего двухлетия, когда Анне Мортон было приказано вместе с ребенком прибыть в Лондон. Не доехав до столицы, гувернантке удалось бежать, переодевшись крестьянкой и выдавая принцессу за своего сына.

Во Франции воспитанием Генриетты занималась ее мать, привязавшаяся к дочери больше, чем к прочим своим детям. Перво-наперво, девочку окрестили по католическому обряду, дав ей имя Анны, в честь вдовствующей королевы Франции Анны Австрийской. Известно, что принц Уэльский весьма неодобрительно отнесся к этому шагу, однако Генриетта-Мария, не оставлявшая попыток привести своих детей в лоно Римской Церкви, но прежде наталкивавшаяся на мягкое, но недвусмысленное сопротивление своего мужа, была одержима спасением души девочки. Образование новообращенной было поручено монахиням обители Шайо, пользовавшимся особой любовью королевы Англии.

Первые годы пребывания во Франции были отмечены нищетой и опасностями: из-за начавшейся Фронды, вынудившей малолетнего короля, его мать, брата и кардинала Мазарини бежать из Парижа, пенсия перестала выплачиваться, доходило до того, что беглянкам было нечего есть и нечем топить свои апартаменты в Лувре, опустевшем после переезда двора в Пале-Рояль. Только вмешательство одного из вожаков мятежа, коадъютора Реца, приказавшего привезти дрова и еду во дворец, спасло от прозябания дочь и внучку Генриха Великого.

В Лувре же настигло их известие о казни Карла I в январе 1649 года. Будучи совсем маленькой, Генриетта Анна не могла до конца понять происходящего, также как и ссор матери со всеми ее братьями: Карлом, по смерти отца ставшим королем Карлом II, и . Молодые люди покинули Париж, отчасти по причинам политического характера (Мазарини заключил мирное соглашение с Кромвелем), отчасти из-за стремительно портящихся отношений с королевой Генриеттой.

Тогда всю свою неукротимую энергию вдова направила на младшую дочь. Несчастная женщина, которую лейб-медик английских монархов доктор Теодор Майерн называл сумасшедшей, поставила целью выдать свою любимицу за Людовика XIV. С одиннадцати лет Генриетту Анну начали вывозить в свет, где, впрочем, хрупкая болезненная девочка не смогла привлечь внимания своего августейшего кузена. Людовик пренебрежительно называл англичанку "святой невинностью" и "святыми мощами", намекая на ее худобу. Мысли о браке с ней не вызывали энтузиазма и у Анны Австрийской и Мазарини: Карл II по-прежнему оставался королем без короны, власть Кромвеля казалась незыблемой, а потому брак одного из наиболее влиятельных монархов Европы с Генриеттой Стюарт выглядел совершенно бесперспективным.

Все изменилось в 1660 году, когда парламент пригласил Карла в Англию. Немедленно было принято решение о замужестве принцессы с . После кратковременного визита в Англию, Генриетта вернулась на свою вторую родину, где 31 марта 1661 года в часовне Пале-Рояля, подаренного королем брату, состоялась церемония бракосочетания. По словам самого герцога, он "любил Мадам ровно две недели после свадьбы". Известный своими гомосексуальными склонностями, Филипп в скором времени охладел к жене, хотя супружеские обязанности выполнял с удивительной для подобного случая исправностью: у четы родилось четверо детей (Мария-Луиза (1662-1689), Филипп-Шарль, герцог Шартрский (1664-1666), дочь (1665), Анна-Мария (1669-1728)), не считая четырех выкидышей Генриетты (1663, 1666, 1667, 1668).

Тогда же Людовик XIV внезапно обнаружил немало достоинств в «святой невинности»: женатый к тому времени на инфанте Марии-Терезии, он начал открыто ухаживать за родственницей, ставшей "министром увеселений" при дворе молодого монарха. Прогулки, пикники, балы, приемы и т.д. - все это придумывалось им совместно с герцогиней Орлеанской. Веселая, живая, остроумная, она сделалась душой общества. Филипп, уязвленный близостью брата и жены (скорее всего, остававшейся на уровне платонической влюбленности), жаловался матери на неподобающее поведение своих слишком увлеченных друг другом родственников. Далее последовала история, неоднократно выписанная в художественной литературе, в т.ч. и великим Александром Дюма: молодые люди решили вести себя более осмотрительно, прикрывая свои отношения якобы влюбленностью короля-Солнца в одну из фрейлин герцогини, скромницу Луизу де Лавальер. Та, которую прочили на роль "ширмы", внезапно для всех покорила сердце Людовика, сделавшего ее своей фавориткой.

Согласно словам мадам де Лафайетт, написавшей "Историю Генриетты Английской", Генриетта была огорчена таким поворотом событий, однако вскоре среди ее поклонников появился граф Арман де Гиш, бывший до того любимейшим фаворитом герцога Орлеанского. Всевозможные слухи ходили относительно этой пары и, безусловно, одной из причин их появления было чересчур пылкое поведение графа. Многие современные историки склоняются к тому, что сама принцесса не позволяла себе пренебречь супружеской верностью, хотя ничего не могла поделать с врожденной склонностью к кокетству. Маршал де Граммон, отец Гиша, вынужден был приложить все усилия, чтобы отослать сына в армию, чтобы тот не наделал еще больше глупостей. Впрочем, эти меры мало подействовали на влюбленного, продолжавшего тайно наезжать в Париж, чтобы повидать даму сердца.

Немало неприятностей Генриетте доставляли другие фавориты мужа, из-за вызывающего поведения которых Пале-Рояль и Сен-Клу, загородную резиденцию герцогов Орлеанских, нередко сотрясали скандалы. Особенно яростной была вражда принцессы с , в котором Филипп души не чаял. Ставший по настоянию семьи рыцарем Мальтийского Ордена, молодой человек вел образ жизни, далеко не соответствующий идеалу монаха-воина. Многочисленные драгоценные подарки изливались на этого бретера и сердцееда от щедрот единственного брата короля, но этого было мало. Пожелав стать светским настоятелем одного из богатейших аббатств (т.е. пользоваться бенефициями, но не исполнять никаких священнических обязанностей), он внезапно получил отказ. Филипп Орлеанский тут же ринулся к жене с просьбой повлиять на решение благоволившего ей короля. Генриетта, вдоволь натерпевшаяся от наглости фаворита, отказалась. Более того, Людовик XIV велел арестовать шевалье, после чего выслал его в Италию. Филипп демонстративно покинул двор, вынудив и герцогиню отправиться вслед за ним в Вилле-Котре. Согласно ее письмам, герцог неоднократно занимался рукоприкладством, требуя, чтобы та вернула его ненаглядного Лоррена. Король же раз за разом отвечал отказом.

Как видно, последние годы жизни Генриетты были далеки от беззаботности ее блистательной юности: смерть детей, все ухудшавшееся здоровье, очень плохие отношения с мужем, а также кончина Генриетты-Марии (1669), к которой Минетт, как ее называли в семье, была очень привязана.

В 1670 году Людовик задумал заключить договор с Карлом II, дабы обезопасить себя против Голландии, Швеции и Испании. Сложная политическая обстановка на Туманном Альбионе делала заключение англо-французского союза затруднительным на официальном уровне. В результате, в июне в Дувре было подписано секретное соглашение, согласно которому Англия обязывалась вступить в войну на стороне Франции, в обмен на солидное денежное содержание, в котором так нуждался Карл Стюарт, не желавший постоянно зависеть от милостей парламента. Переговоры проходили при непосредственном участии герцогини Орлеанской, выбранной Людовиком XIV по причине ее особенно теплых отношений с братом.

Спустя две недели после возвращения во Францию Генриетта внезапно почувствовала острую боль в животе. Промучившись менее суток, она скончалась в Сен-Клу 30 июня, сказав перед смертью Филиппу, что тот "напрасно ее ненавидел, так как она никогда не изменяла ему". Ее скоропостижная смерть вызвала множество слухов, суть которых сводилась к одному: герцогиня была отравлена. Немедленно были "выявлены" и злодеи - шевалье де Лоррен и маркиз д"Эффиа, действовавший по указке первого, в то время развлекавшегося в Риме в компании Марии Манчини, первой возлюбленной короля. Однако вскрытие, произведенное по приказу Людовика XIV, сильно огорченного смертью кузины, показало, что женщина умерла от перитонита, вызванного перфорирующей язвой. Карл II, впрочем, продолжал считать, что его любимую сестру отравили при негласном содействии Филиппа Орлеанского.

Последний недолго пробыл вдовцом, через год после похорон первой жены (погребальную службу провел один из лучших проповедников того времени, Жак Бенинь Боссюэ) сочетавшийся браком с Елизаветой Шарлоттой Пфальцской.

Старшая дочь Генриетты, Мария Луиза, была выдана замуж за Карла II Испанского. Как и мать, она прожила всего 26 лет и, по слухам, была отравлена противниками французской партии при мадридском дворе. Анна-Мария стала женой Виктора Амадея II, герцога Савойского и первого короля Сардинии. Спустя два столетия их потомок, Виктор Эммануил, был провозглашен королем объединенной Италии. Дочь Анны-Марии, Аделаида, унаследовавшая обаяние и жизнерадостность бабушки, вышла за внука Людовика XIV, герцога Бургундского, став матерью будущего Людовика XV.

Во Франции воспитанием Генриетты занималась ее мать, привязавшаяся к дочери больше, чем к прочим своим детям. Перво-наперво, девочку окрестили по католическому обряду, дав ей имя Анны, в честь вдовствующей королевы Франции Анны Австрийской. Известно, что принц Уэльский весьма неодобрительно отнесся к этому шагу, однако Генриетта-Мария, не оставлявшая попыток привести своих детей в лоно Римской Церкви, но прежде наталкивавшаяся на мягкое, но недвусмысленное сопротивление своего мужа, была одержима спасением души девочки. Образование новообращенной было поручено монахиням обители Шайо, пользовавшимся особой любовью королевы Англии.

Первые годы пребывания во Франции были отмечены нищетой и опасностями: из-за начавшейся Фронды, вынудившей малолетнего короля, его мать, брата и кардинала Мазарини бежать из Парижа, пенсия перестала выплачиваться, доходило до того, что беглянкам было нечего есть и нечем топить свои апартаменты в Лувре, опустевшем после переезда двора в Пале-Рояль. Только вмешательство одного из вожаков мятежа, коадъютора Реца, приказавшего привезти дрова и еду во дворец, спасло от прозябания дочь и внучку Генриха Великого.

В Лувре же настигло их известие о казни Карла I в январе 1649 года. Будучи совсем маленькой, Генриетта Анна не могла до конца понять происходящего, также как и ссор матери со всеми ее братьями: Карлом, по смерти отца ставшим королем Карлом II, Иаковом, герцогом Йорским, и Генри Глостерским. Молодые люди покинули Париж, отчасти по причинам политического характера (Мазарини заключил мирное соглашение с Кромвелем), отчасти из-за стремительно портящихся отношений с королевой Генриеттой.

Тогда всю свою неукротимую энергию вдова направила на младшую дочь. Несчастная женщина, которую лейб-медик английских монархов доктор Теодор Майерн называл сумасшедшей, поставила целью выдать свою любимицу за Людовика XIV. С одиннадцати лет Генриетту Анну начали вывозить в свет, где, впрочем, хрупкая болезненная девочка не смогла привлечь внимания своего августейшего кузена. Людовик пренебрежительно называл англичанку "святой невинностью" и "святыми мощами", намекая на ее худобу. Мысли о браке с ней не вызывали энтузиазма и у Анны Австрийской и Мазарини: Карл II по-прежнему оставался королем без короны, власть Кромвеля казалась незыблемой, а потому брак одного из наиболее влиятельных монархов Европы с Генриеттой Стюарт выглядел совершенно бесперспективным.

Все изменилось в 1660 году, когда парламент пригласил Карла в Англию. Немедленно было принято решение о замужестве принцессы с Филиппом Орлеанским. После кратковременного визита в Англию, Генриетта вернулась на свою вторую родину, где 31 марта 1661 года в часовне Пале-Рояля, подаренного королем брату, состоялась церемония бракосочетания. По словам самого герцога, он "любил Мадам ровно две недели после свадьбы". Известный своими гомосексуальными склонностями, Филипп в скором времени охладел к жене, хотя супружеские обязанности выполнял с удивительной для подобного случая исправностью: у четы родилось четверо детей (Мария-Луиза (1662-1689), Филипп-Шарль, герцог Шартрский (1664-1666), дочь (1665), Анна-Мария (1669-1728)), не считая четырех выкидышей Генриетты (1663, 1666, 1667, 1668).
Тогда же Людовик XIV внезапно обнаружил немало достоинств в «святой невинности»: женатый к тому времени на инфанте Марии-Терезии, он начал открыто ухаживать за родственницей, ставшей "министром увеселений" при дворе молодого монарха. Прогулки, пикники, балы, приемы и т.д. - все это придумывалось им совместно с герцогиней Орлеанской. Веселая, живая, остроумная, она сделалась душой общества. Филипп, уязвленный близостью брата и жены (скорее всего, остававшейся на уровне платонической влюбленности), жаловался матери на неподобающее поведение своих слишком увлеченных друг другом родственников. Далее последовала история, неоднократно выписанная в художественной литературе, в т.ч. и великим Александром Дюма: молодые люди решили вести себя более осмотрительно, прикрывая свои отношения якобы влюбленностью короля-Солнца в одну из фрейлин герцогини, скромницу Луизу де Лавальер. Та, которую прочили на роль "ширмы", внезапно для всех покорила сердце Людовика, сделавшего ее своей фавориткой.
Согласно словам мадам де Лафайетт, написавшей "Историю Генриетты Английской", Генриетта была огорчена таким поворотом событий, однако вскоре среди ее поклонников появился граф Арман де Гиш, бывший до того любимейшим фаворитом герцога Орлеанского. Всевозможные слухи ходили относительно этой пары и, безусловно, одной из причин их появления было чересчур пылкое поведение графа. Многие современные историки склоняются к тому, что сама принцесса не позволяла себе пренебречь супружеской верностью, хотя ничего не могла поделать с врожденной склонностью к кокетству. Маршал де Граммон, отец Гиша, вынужден был приложить все усилия, чтобы отослать сына в армию, чтобы тот не наделал еще больше глупостей. Впрочем, эти меры мало подействовали на влюбленного, продолжавшего тайно наезжать в Париж, чтобы повидать даму сердца.

Немало неприятностей Генриетте доставляли другие фавориты мужа, из-за вызывающего поведения которых Пале-Рояль и Сен-Клу, загородную резиденцию герцогов Орлеанских, нередко сотрясали скандалы. Особенно яростной была вражда принцессы с шевалье де Лорреном (Лотарингским), в котором Филипп души не чаял. Ставший по настоянию семьи рыцарем Мальтийского Ордена, молодой человек вел образ жизни, далеко не соответствующий идеалу монаха-воина. Многочисленные драгоценные подарки изливались на этого бретера и сердцееда от щедрот единственного брата короля, но этого было мало. Пожелав стать светским настоятелем одного из богатейших аббатств (т.е. пользоваться бенефициями, но не исполнять никаких священнических обязанностей), он внезапно получил отказ. Филипп Орлеанский тут же ринулся к жене с просьбой повлиять на решение благоволившего ей короля. Генриетта, вдоволь натерпевшаяся от наглости фаворита, отказалась. Более того, Людовик XIV велел арестовать шевалье, после чего выслал его в Италию. Филипп демонстративно покинул двор, вынудив и герцогиню отправиться вслед за ним в Вилле-Котре. Согласно ее письмам, герцог неоднократно занимался рукоприкладством, требуя, чтобы та вернула его ненаглядного Лоррена. Король же раз за разом отвечал отказом.

Как видно, последние годы жизни Генриетты были далеки от беззаботности ее блистательной юности: смерть детей, все ухудшавшееся здоровье, очень плохие отношения с мужем, а также кончина Генриетты-Марии (1669), к которой Минетт, как ее называли в семье, была очень привязана.
В 1670 году Людовик задумал заключить договор с Карлом II, дабы обезопасить себя против Голландии, Швеции и Испании. Сложная политическая обстановка на Туманном Альбионе делала заключение англо-французского союза затруднительным на официальном уровне. В результате, в июне в Дувре было подписано секретное соглашение, согласно которому Англия обязывалась вступить в войну на стороне Франции, в обмен на солидное денежное содержание, в котором так нуждался Карл Стюарт, не желавший постоянно зависеть от милостей парламента. Переговоры проходили при непосредственном участии герцогини Орлеанской, выбранной Людовиком XIV по причине ее особенно теплых отношений с братом.

Спустя две недели после возвращения во Францию Генриетта внезапно почувствовала острую боль в животе. Промучившись менее суток, она скончалась в Сен-Клу 30 июня, сказав перед смертью Филиппу, что тот "напрасно ее ненавидел, так как она никогда не изменяла ему". Ее скоропостижная смерть вызвала множество слухов, суть которых сводилась к одному: герцогиня была отравлена. Немедленно были "выявлены" и злодеи - шевалье де Лоррен и маркиз д"Эффиа, действовавший по указке первого, в то время развлекавшегося в Риме в компании Марии Манчини, первой возлюбленной короля. Однако вскрытие, произведенное по приказу Людовика XIV, сильно огорченного смертью кузины, показало, что женщина умерла от перитонита, вызванного перфорирующей язвой. Карл II, впрочем, продолжал считать, что его любимую сестру отравили при негласном содействии Филиппа Орлеанского.
Последний недолго пробыл вдовцом, через год после похорон первой жены (погребальную службу провел один из лучших проповедников того времени, Жак Бенинь Боссюэ) сочетавшийся браком с Елизаветой Шарлоттой Пфальцской.

Старшая дочь Генриетты, Мария Луиза, была выдана замуж за Карла II Испанского. Как и мать, она прожила всего 26 лет и, по слухам, была отравлена противниками французской партии при мадридском дворе. Анна-Мария стала женой Виктора Амадея II, герцога Савойского и первого короля Сардинии. Спустя два столетия их потомок, Виктор Эммануил, был провозглашен королем объединенной Италии. Дочь Анны-Марии, Аделаида, унаследовавшая обаяние и жизнерадостность бабушки, вышла за внука Людовика XIV, герцога Бургундского, став матерью будущего Людовика XV.

Начнем с королевы, вернее, с двух королев - матери и супруги короля-Солнца

Королева-мать Анна Австрийская держит за руку невестку королеву Марию Терезия Австрийскую

Они приходились друг другу не только свекровью и невесткой, но и родными тетей и племянницей.

Анна Австрийская, Мария Терезия и дофин Людовик

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская с дофином

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария Терезия Австрийская

Королева Мария-Терезия Австрийская

Генриетта Анна Английская, герцогиня Орлеанская. (1644-1670)

Генриетта Анна Английская, герцогиня Орлеанская

Генриетта-Анна Английская, герцогиня Орлеанская

Генриетта-Анна Английская, герцогиня Орлеанская, Питер Лели

Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская

Елизавета Шарлотта (Лизелотта) Виттельсбах фон Пфальц, герцогиня Орлеанская

Елизавета Шарлотта Виттельсбах фон Пфальц, герцогиня Орлеанская, 1670 гг

Елизавета Шарлотта Виттельсбах фон Пфальц, герцогиня Орлеанская

Елизавета Шарлотта Виттельсбах фон Пфальц, герцогиня Орлеанская (возможно это герцогиня де Монпансье)

Елизавета Шарлотта Виттельсбах фон Пфальц, герцогиня Орлеанская

Лизелотта фон Пфальц, герцогиня Орлеанская с детьми

С этим портретом ошибочка вышла. На русских сайтах он подписан как Луиза де Лавальер с детьми. Я так его и разместила. Но меня смущали королевские лилии на мантии дамы. Ну, думаю, может это из-за королевских детей маме перепало... Но на англоязычных сайтах это все-таки не Луиза, а Лизелотта Орлеанская. Теперь ближе к истине. Королевские лилии только членам семьи!

Лизелотта герцогиня Орлеанская в зрелом возрасте

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, 1655

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня Монпансье, 1650-е гг.

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, 1662

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансьегерцогиня де Монпансье

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье с портретом отца

Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, 1682

Ниже портреты её трех единокровных сестер (от второго брака её отца Гастона Орлеанского), соответственно кузин короля.

Франсуаза Мадлен Орлеанская, герцогиня Савойская

Маргарита Луиза Орлеанская, герцогиня Тосканская 1665

Маргарита Луиза Орлеанская, герцогиня Тосканская

Елизавета Орлеанская, герцогиня де Гиз и де Жуайез, 1667

Это были родственницы короля Людовика XIV, теперь перейдем к возлюбленным.

Сестры Манчини, племянницы кардинала Мазарини, 5 прекрасных сестер - Лаура, Олимпия, Мария, Гортензия и Мария-Анна. И все они, кроме Лауры (ее выдали замуж в 15 лет, когда Людовику самому было только 10 лет, возможно она просто не успела), побывали в постели короля - Солнца. Кроме пяти племянниц Манчини были еще 2 племянницы Мартиноцци - Лаура и Мария-Анна. Их всех кардинал Мазарини вызвал во Францию когда достиг власти и богатства. Во время прибытия во Францию девочкам было от 7 до 13 лет. Они обучались вместе с юным королем, что ставило их в один ранг с принцессами крови. И впоследствии были чрезвычайно удачно выданны им замуж за знатнейших представителей аристократии благодаря огромным приданым.

Лаура Манчини, герцогиня де Вандом

Олимпия Манчини, графиня де Суассон. Была замешана в "Деле о ядах"

Олимпия Манчини, графиня де Суассон

Мария Манчини, первая любовь Людовика XIV

Людовик даже хотел жениться на ней, но воспротивился сам кардинал Мазарини, и прекрасной Марии был срочно найден муж - Лоренцо Онофрио Колонна , герцог Тальяколи, князь Палиано и Кастильоне

Мария Манчини

Мария Манчини

Мария Манчини

Мария Манчини

Самая красивая из сестер - Гортензия. Стала фавориткой двух королей - французского Людовика XIV и английского Карла II. Её внучки продолжили семейную традицию и четыре из пяти (сестры Несль) стали фаворитками Людовика XV.

Гортензия Манчини. Этот портрет находится в Эрмитаже.

Гортензия Манчини

Гортензия Манчини

Мария и Гортензия Манчини

Мария, Олимпия и Гортензия Манчини

Кто из них кто, не знаю. Остается только догадываться. На других своих портретах Олимпия светловолосая, значит она слева, Гортензия, судя по её другим портретам, в середине (огромные глаза, пухлые губы, нос немного неправильной формы), остается Мария - справа. А вот если судить по аллегориям, это уже сложнее. Дама слева держит цветок. Может это намек на цветок гортензии, следовательно на имя Гортензия.... А может на имя Мария, т.к. символ Девы Марии - роза. А дама справа держит лук, что также является намеком на имя. Нам, живущим 400 лет спустя, не специалистам в области аллегорий в живописи, трудно догадаться, что это означает. Может ссылка на олимпийскую богиню Диану, атрибуты которой лук и стрелы..... Следовательно имя Олимпия.... Или намек на лук и стрелы Амура, следовательно Мария, в которую влюбился король Людовик. Это мои неуклюжие попытки идентифицировать личности на портрете. Прошу не судить строго. Вот точно знаю, что прическа сестер так и называется а-ля Манчини.

Еще одна Манчини, еще одно увлечение короля, Мария-Анна, герцогиня де Буйон

Мария-Анна Манчини, герцогиня де Буйон

Переходим от сестер Манчини к более продолжительным увлечениям, к официальным фавориткам Людовика XIV.

Луиза герцогиня де Лавальер

Луиза де Лавальер

Луиза де Лавальер

Луиза де Лавальер

Луиза де Лавальер с детьми от Людовика XIV, мадемуазель де Блуа и графом Вермандуа

Луиза де Лавальер

Луиза де Лавальер (может быть это герцогиня де Шеврез)

Франсуаза-Атенаис де Рошешуар де Мортемар маркиза де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Кстати, на этом портрете мы видим Амура с луком и стрелами, намек на любовь короля, что подтверждает мои домыслы на счет Марии Манчини на портрете сестер Манчини.

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Любопытно, что на некоторых портретах мадам де Монтеспан изображена брюнеткой.

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Франсуаза-Атенаис де Монтеспан

Мария-Анжелика де Скорай де Руссиль герцогиня де Фонтанж

Мария-Анжелика де Фонтанж

Мария Елизабета де Лурд в образе Марии Магдалины (Недолгое время была фавориткой Людовика XIV)

Франсуаза д"Обинье маркиза де Ментенон, морганатическая супруга Людовика XIV

Её прозвали «Черной королевой» за строгий характер, мрачный нрав и нетерпение к светским развлечениям. И за черные одежды. Но, как видно на портретах, любовь к черному цвету пришла к ней с возрастом.

Молодая Франсуаза д"Обинье, еще не маркиза де Ментенон, а вдова Скаррон

Франсуаза де Ментенон

Франсуаза де Ментенон

Франсуаза де Ментенон с герцогом Менским

Франсуаза де Ментенон

Франсуаза де Ментенон

Франсуаза де Ментенон

Франсуаза де Ментенон

По некоторым сведениям Людовик XIV умирая сказал Франсуазе: «При предстоящей нашей разлуке меня утешает мысль, что она не будет продолжительна и мы скоро свидимся», на что она ответила «Очень любезное утешение! Эгоистом жил, эгоистом и умирает».

А теперь посмотрим на парадные портреты придворных дам. Обратим внимание на одинаковые украшения: у всех серьги - каплевидные жемчужины, и ожерелья - снизки крупного жемчуга. Декольте довольно глубокие, но ни у кого нет груди! Утягивались они что ли?..

Анна Гонзага, принцесса Палатин (1616-1684), 1650

Анна Гонзага, принцесса Палатин, 1663

Её дочь, Анна-Генриетта Гонзага Баварская, принцесса Конде

Франсуаза де Невий герцогиня де Шуан 1653

Луиза Бойе герцогиня де Ноай, 1657

Катрин Шарлотта де Граммон, принцесса Монако, герцогиня Валантинуа (1639-1678), 1660

Катрин Шарлотта де Граммон, принцесса Монако (Недолгое время была фавориткой Людовика XIV)

Анна де Роган-Шабо, принцесса де Субиз, 1663 (Недолгое время была фавориткой Людовика XIV)

Габриэль Луиза де Сен-Симон, герцогиня де Бриссак (1646-1684), 1663

Шарлотта Мадлен д"Альбер д"Айи, герцогиня де Фуа, 1664

Шарлотта Изабелла де Монморанси-Бутвий, герцогиня Мекленбург-Шверин, 1664

Катрин де Невий, графиня д"Арманьяк

Мария Луиза По де Род герцогиня де Витри

Маргарита Луиза Сюзанна де Бетюн, графиня де Гиш

Анна Мария Мартиноцци принцесса де Конти (племянница кардинала Мазарини)

Мадемуазель де Рокелер

Мадам де ла Саблие

Франсуаза-Маргарита графиня де Гриньян

Маркиза де Сеньеле

Она оставила нам свои знаменитые "Письма" - почти тридцатилетнюю переписку с дочерью - летопись эпохи Людовика XIV.

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье

Пьер Миньяр, портрет неизвестной дамы

Портрет неизвестной

Портрет неизвестной

Мария - Шарлотта де Кастельно

Портрет неизвестной

Портрет неизвестной (на мой взгляд дама похожа на маркизу де Монтеспан)

Маркиза д"Аллуй

Миньяр, Великая Мадемуазель герцогиня де Монпаньсье (ну совсем далеко от ее портретов...)

Это тоже Великая Мадемуазель герцогиня де Монпансье

Нинон де Ланкло

Генриетта Французская, вдова Карла I, короля Англии, в силу обрушившихся на нее несчастий вынуждена была удалиться во Францию, выбрав местом своего прибежища монастырь Пресвятой Девы Марии в Шайо. Ее влекла туда красота местности, но еще более – дружеские чувства к матери Анжелике, настоятельнице монастыря. Особа эта появилась при дворе совсем юной и стала фрейлиной Анны Австрийской, жены Людовика XIII.

Государь, чьи увлечения отличались полнейшей невинностью, влюбился в нее, и она отвечала на его страсть весьма нежной дружбой и такой великой преданностью за то доверие, которым он ее почтил, что выдержала испытание, устояв перед всеми заманчивыми предложениями кардинала Ришелье.

Поняв, что он ничем не в силах привлечь Луизу-Анжелику, министр, полагаясь на некую видимость, решил, будто ею управляет епископ Лиможский, ее дядя, связанный с королевой при помощи госпожи де Сенсей. И тогда Ришелье задумал погубить ее, вынудив оставить двор. Он склонил на свою сторону главного камердинера короля, которому оба они полностью доверяли, и заставил его и с той, и с другой стороны передавать вещи, ни в коей мере не соответствовавшие действительности. Луиза была молода и неопытна и верила всему, что ей говорили. Она вообразила, будто король собирается покинуть ее, и бросилась в монастырь Пресвятой Девы Марии. Король приложил все старания, чтобы вызволить ее оттуда. Он ясно доказал ее ошибку и заблуждение относительно того, что ей подумалось, но Луиза осталась непреклонной и приняла монашество, как только позволило время.

Король сохранил к ней глубокие дружеские чувства и полностью доверял ей. Даже в монашестве Луизу-Анжелику весьма почитали, и вполне заслуженно. Я вышла замуж за ее брата. За несколько лет до свадьбы, часто бывая в монастыре, я встретила там юную английскую принцессу, ум и достоинства которой очаровали меня. Знакомство это подарило мне честь ее дружеского расположения; я всегда имела свободный доступ к ней, даже после того, как она сочеталась браком; и хотя я была на десять лет старше ее, она до самой смерти выражала мне свою благосклонность и добрые чувства и относилась ко мне с большим уважением.

Принцесса никогда не посвящала меня в некоторые дела. Но после того, как они уходили в прошлое, получая довольно широкую огласку, ей доставляло удовольствие рассказывать мне о них.

Однажды, в 1664 году, когда граф де Гиш находился в изгнании, она поведала мне о довольно необычных обстоятельствах его страсти к ней. «Вам не кажется, – сказала она, – что если бы все случившееся со мной и все, что имело к этому отношение, было записано, получилась бы прелестная история? У вас хороший слог, – добавила она. – Напишите, я предоставлю вам неплохие мемуары».

Я с удовольствием восприняла эту мысль, и мы составили план нашей истории, той, какую вы здесь найдете.

В течение определенного времени, когда я заставала принцессу одну, она рассказывала мне об очень личных вещах, о которых я не знала. Но вскоре эта фантазия у нее прошла, и то, что я начала писать, так и осталось незавершенным; четыре или пять лет она даже не вспоминала об этом.

В 1669 году король направился в Шамбор; принцесса же осталась в Сен-Клу, где собиралась родить герцогиню Савойскую, ныне правящую. Я находилась подле нее. Народу было мало; она вспомнила о нашем плане написать эту историю и сказала, что надо снова за нее взяться. И поведала мне о дальнейшем развитии событий, о которых рассказывала ранее. Я снова принялась писать. Утром я показывала ей то, что сделала по вчерашним рассказам; она горячо одобряла написанное. Работа оказалась довольно трудной: в некоторых местах надо было так преобразить истину, чтобы она была узнаваема и в то же время неоскорбительна или неприятна для принцессы. Она подшучивала надо мной в тех местах, которые представляли для меня наибольшую трудность, и так вошла во вкус работы, что во время моего двухдневного путешествия в Париж сама запечатлела то, что я отметила как написанное ее рукою и что храню до сих пор.

Король вернулся; принцесса покинула Сен-Клу, и наш труд был заброшен. На следующий год она поехала в Англию, а через несколько дней после своего возвращения, оказавшись в Сен-Клу, принцесса непостижимым образом рассталась с жизнью, что всегда будет вызывать удивление у тех, кто об этом прочтет. Я имела честь находиться подле нее, когда произошло роковое событие. Я испытала самые горькие чувства, какие только можно испытать при виде того, как умирает прелестнейшая из принцесс, одарившая меня своею благосклонностью. Утрата эта из числа тех, что никогда не забываются, оставляя горечь на всю жизнь.

Смерть принцессы отняла у меня всякое желание продолжать эту историю, и я описала лишь обстоятельства ее смерти, свидетельницей которых стала.

Мир между Францией и Испанией был заключен, бракосочетание короля после немалых трудностей состоялось, и кардиналу Мазарини, прославленному тем, что он дал Франции мир, не оставалось, казалось бы, ничего иного, как наслаждаться теми высотами, коих он достиг, следуя своей счастливой судьбе. Никогда еще правящий министр не обладал столь неоспоримым могуществом и никогда еще министр так хорошо не пользовался своим могуществом для укрепления собственного величия.

Во время своего регентства королева-мать отдала ему всю полноту королевской власти – чересчур тягостного бремени для ее слишком ленивой натуры. По достижении совершеннолетия король обнаружил эту власть в руках Мазарини и не имел ни сил, ни даже, может быть, потребности отобрать ее у того. Волнения, спровоцированные скверным поведением кардинала, ему представляли как следствие ненависти принцев к министру, пожелавшему поставить преграды их амбициям; ему внушали, что министр – единственный человек, державший бразды правления государства во время сотрясавшей его бури, чье достойное поведение спасло, быть может, оное государство от гибели.

Подобное соображение, подкрепленное к тому же покорностью, впитанной с молоком матери, давало кардиналу власть над сознанием короля, еще более абсолютную, нежели та, которая распространялась на сознание королевы. Звезда, наделившая Мазарини всей полнотой власти, не обошла стороной даже любовь. И король не смог оставить свое сердце за пределами семейного круга столь удачливого министра; с ранней юности он отдал его третьей из племянниц кардинала, мадемуазель де Манчини, и если по достижении более зрелого возраста забрал его, то для того лишь, чтобы целиком вручить четвертой племяннице, носившей то же самое имя – Манчини; он до такой степени подчинился ей, что она, можно сказать, стала госпожой государя, которого с той поры мы видели господином своей возлюбленной и ее любви.

Та же самая счастливая звезда кардинала Мазарини сумела привести к поразительному результату. Во Франции были подавлены остатки раздоров и заговоров. Всеобщий мир положил конец войнам за пределами страны. И перед королевой кардинал частично выполнил свои обязательства: он в конечном счете добился бракосочетания короля (к которому она так страстно стремилась), хотя полагал, что это противоречит его собственным интересам. Однако женитьба короля оказалась для него благоприятной: спокойное, мягкое расположение духа королевы не оставляло места опасениям, что она может попытаться отнять у него управление государством. Словом, для полноты счастья кардиналу требовалась лишь его продолжительность во времени, которого ему как раз и не хватило.

Смерть прервала его безмятежное блаженство спустя короткое время после возвращения из путешествия, завершившегося подписанием мира и бракосочетанием, Мазарини умер в Венсеннском лесу с твердостью духа скорее философской, нежели христианской.

После смерти он оставил несметные богатства. В качестве наследника своего имени и своих сокровищ Мазарини выбрал сына маршала де Ламейре; женил его на Гортензии, самой красивой из своих племянниц, и передал в его пользу все предприятия, зависевшие от короля, точно так же как и свое собственное достояние.

Король тем не менее благосклонно отнесся к его распоряжению, равно как и к тому, которое кардинал сделал перед кончиной, – касательно распределения в дальнейшем должностей и бенефиций. Словом, и после смерти тень кардинала по-прежнему властвовала над всем, и король, казалось, собирался руководствоваться в своих поступках чувствами, которые он внушал ему.

Смерть Мазарини породила великие надежды у тех, кто мог претендовать на пост министра. Они, видимо, полагали, что король, который прежде беспрекословно позволял управлять и теми вопросами, кои относились к государственным, и теми, что касались непосредственно его особы, охотно согласится на правление министра, который пожелает заниматься лишь общественными делами и не станет вмешиваться в его частную жизнь.

Им и в голову не могло прийти, что человек способен до такой степени измениться: никогда не препятствуя исполнению королевской власти первым министром, он захочет забрать в свои руки и королевскую власть, и функции первого министра.

Поэтому многие мужчины надеялись получить какую-то долю в делах, а многие дамы, примерно по тем же причинам, очень надеялись приобрести частичку благосклонности короля. Они видели, как страстно он любил мадемуазель де Манчини и какой неоспоримой властью, казалось, пользовалась она над ним, – ни одна любовница никогда не владела сердцем своего возлюбленного столь безраздельно. Они надеялись, что, обладая большими чарами, добьются, по крайней мере, такого же влияния, и многие уже брали за образец для своего состояния богатство герцогини де Бофор.

Однако, дабы лучше разобраться в положении дел, сложившемся при дворе после смерти кардинала Мазарини, и в последующем развитии событий, о коих нам предстоит рассказать, придется в нескольких словах описать особ королевского дома, министров, которые могли претендовать на управление государством, и дам, которые могли надеяться на королевскую благосклонность.

По своему положению королева-мать занимала главенствующее место в королевском доме и на первый взгляд должна была держать его своим авторитетом. Но та же природа, которая сделала для нее королевскую власть тягостным бременем в то время, когда она целиком находилась в ее руках, помешала ей взять хотя бы часть этой власти, когда она уже перешла в другие руки. Разум королевы-матери был встревожен и устремлен к делам при жизни короля – ее супруга, но как только она получила возможность распоряжаться и собой, и королевством, все ее помыслы обратились к жизни тихой, заполненной благочестивыми заботами и молитвами; ко всему же остальному она относилась с величайшим равнодушием. Зато была чувствительна к дружескому расположению своих детей. Она растила их подле себя с материнской нежностью, вызывавшей порою ревность тех, с кем они делили свои удовольствия. Итак, королева-мать бывала рада, если дети проявляли к ней внимание, зато была совершенно неспособна взять на себя труд употребить по отношению к ним настоящую власть.

Молодая королева – особа двадцати двух лет, весьма привлекательная на вид, ее даже можно было бы назвать красивой, но никак не приятной. Малое время, проведенное ею во Франции, и мнения, какие о ней высказывались до того, как она приехала, стали причиной почти полного неведения о ней; по крайней мере, не обнаружив в ее характере честолюбивых наклонностей, о которых ходило столько слухов, никто не мог сказать, что знает ее. Каждому было ясно, что она полностью сосредоточена на своей безумной страсти к королю, полагаясь во всем остальном на королеву, свою свекровь, как в отношении людей, так и в отношении развлечений, и зачастую горестно страдая по причине безмерной ревности к королю.

Месье, единственный брат короля, тоже был сильно привязан к королеве, своей матери. Его наклонности вполне соответствовали женским, зато наклонности короля, напротив, отличались прямой противоположностью. Месье был красив и хорошо сложен, но красота его и рост скорее подходили принцессе, нежели принцу. Поэтому он больше думал о том, чтобы его красотой любовались окружающие, а вовсе не о том, чтобы пользоваться ею для привлечения к себе женщин, хотя постоянно находился в их обществе. Казалось, самолюбие понуждало его испытывать влечение лишь к собственной персоне.

Госпожа де Тианж, старшая дочь герцога де Мортемара, похоже, нравилась ему больше других, хотя их общение сводилось скорее к несдержанным откровениям и не имело ничего общего с истинно галантными отношениями. Принц, естественно, отличался учтивостью, благородной и нежной душой, настолько восприимчивой и впечатлительной, что люди, вступавшие с ним в более близкие отношения, могли, используя его слабости, почти не сомневаться в своей власти над ним. Но главной его чертой была ревность. Хотя более всего страданий эта ревность приносила ему, и никому другому, мягкость духа делала его не способным к решительным, резким поступкам, на которые он мог бы отважиться в силу своего высокого положения.

На основании всего сказанного нетрудно догадаться, что принц не принимал никакого участия в делах; препятствием тому служили его молодость, наклонности и безраздельная власть над ним кардинала.

Желая описать королевский дом, я, видимо, должна была начать с того, кто является его главой, однако обрисовать государя можно лишь с помощью деяний, но те из них, свидетелями коих мы являлись до момента, о котором только что шла речь, слишком непохожи на все, что нам довелось увидеть впоследствии, и посему вряд ли могут дать о нем истинное представление. Судить о государе следует на основании того, что мы собираемся сказать далее. И тогда он предстанет одним из величайших королей, которые когда-либо существовали, честнейшим человеком своего королевства и, можно было бы сказать, – совершеннейшим, если бы он не скупился на проявление ума, дарованного ему Небом, обнаруживая его целиком, а не скрывая так ревностно за величием своего положения.

Вот каковы были лица, из которых состоял королевский дом. Что касается кабинета министров, то власть там распределялась между господином Фуке, суперинтендантом финансов, господином Летелье, государственным секретарем, и господином Кольбером. В последнее время этот третий пользовался наибольшим доверием кардинала Мазарини. Всем было известно, что король в своих действиях продолжал опираться на суждения и памятные записки первого министра, но никто в точности не знал, какие именно суждения и записи оставил тот его величеству. Мало кто сомневался, что он постарался принизить королеву-мать в глазах короля, как, впрочем, и многих других лиц. Зато неизвестно было, кого он возвысил.

Незадолго до смерти кардинала господин Фуке почти утратил его расположение из-за ссоры с господином Кольбером. Суперинтенданта отличали широта ума и беспредельность амбиций; он был учтив и чрезвычайно любезен в отношении людей способных, пытаясь с помощью денег привлечь их на свою сторону и втянуть в бесконечную сеть интриг, как деловых, так и любовных.

Господин Летелье казался более благоразумным и сдержанным; соблюдая собственные интересы, он полагался на твердую выгоду, не давая, подобно господину Фуке, ослепить себя блеском и роскошью.

Господина Кольбера, в силу разных причин, знали мало, известно было лишь то, что он завоевал доверие кардинала своею ловкостью и бережливостью. Король созывал на Совет только этих трех людей, и все ждали, кто из них одержит верх над остальными, ибо каждому было ясно: они далеко не едины, и если даже вдруг объединятся, то ненадолго.

Нам остается упомянуть о дамах, которые занимали в то время наиболее видное положение при дворе и лелеяли надежду на благосклонность короля.

Графиня де Суассон могла бы рассчитывать на это: она была его первым увлечением и сохранила давнишнюю привязанность. Особу эту нельзя было назвать красивой, и тем не менее она обладала способностью нравиться. Она не блистала душевными богатствами, но в обращении с людьми, которых знала, вела себя естественно и мило. Большое состояние дяди давало ей возможность не принуждать себя. Свобода, к которой она привыкла, в соединении с живым умом и пылкой натурой приучила ее следовать лишь собственной воле и делать только то, что доставляло ей удовольствие. У нее, естественно, были амбиции, и в ту пору, когда король увлекался ею, трон вовсе не казался ей недостижимой высотой, о которой не следовало мечтать. Дядя очень ее любил и не отвергал для нее возможности взойти на трон, но все знатоки гороскопов в один голос уверяли его, что ей это не удастся, и он, потеряв всякую надежду, выдал ее замуж за графа де Суассона. Тем не менее она всегда сохраняла определенное влияние на короля и пользовалась некоторой свободой, разговаривая с ним более смело, чем остальные, что нередко давало повод подозревать, будто иногда в их беседах все еще присутствовала любовь.

Меж тем казалось невероятным, чтобы король вновь отдал ей свое сердце. Государь в какой-то мере был более чувствителен к влечению, которое испытывали к нему, нежели к очарованию и достоинствам тех или иных особ. Он в самом деле любил графиню де Суассон до того, как она вышла замуж; но перестал ее любить, полагая, что ей небезразличен Вилькье. Возможно, для таких предположений не было оснований, и даже более того: судя по всему, король ошибался, ибо если бы она действительно любила его, то, не имея привычки сдерживать себя, наверняка вскоре обнаружила бы это. Но раз уж король расстался с ней на основании пустого подозрения, решив, что ею любим другой, то вряд ли он вернулся бы, с полной достоверностью узнав, что она любит маркиза де Варда.

Мадемуазель де Манчини находилась еще при дворе, когда умер ее дядя. При жизни он заключил ее брак с коннетаблем Колонна; ждали лишь того, кто должен был представлять на бракосочетании коннетабля, дабы затем увезти ее из Франции. Трудно разобраться, каковы были ее чувства к королю и какие чувства испытывал к ней сам король. Как мы уже говорили, он страстно любил ее, а чтобы стало понятно, до чего довела его эта страсть, мы в нескольких словах расскажем о том, что произошло после смерти кардинала.

Увлечение это возникло во время путешествия в Кале, и причиной тому стала скорее признательность, чем красота. Мадемуазель де Манчини красотой не блистала. Очарование не коснулось ни внешности ее, ни ума, хотя умна она была необычайно. Она отличалась смелостью, решительностью, необузданным нравом, вольнодумством – и все это при полном отсутствии каких-либо приличий и учтивости.

Во время опасной болезни короля в Кале она, не скрывая, выражала такую неистовую скорбь по поводу этой болезни, что, когда королю стало лучше, все наперебой спешили рассказать ему о страданиях мадемуазель де Манчини; возможно, впоследствии она и сама ему об этом говорила. Словом, она проявила столько страсти, безоглядно нарушив запрет, установленный для нее королевой-матерью и кардиналом, что, можно сказать, вынудила короля полюбить себя.

Вначале кардинал не противился этой страсти. Он полагал, что она вполне соответствует его интересам. Но затем, увидев, что племянница не дает ему отчета о своих беседах с королем и целиком завладела его умом, он начал бояться, как бы она не приобрела чересчур большого влияния, и решил умерить этот пыл. Однако вскоре понял, что спохватился слишком поздно. Король целиком поддался своей страсти, и сопротивление, которое пытался оказать кардинал, лишь восстановило против него племянницу, подвигнув ее на разного рода враждебные действия против него.

Не осталась она в долгу и перед королевой, то описывая королю ее поведение во время регентства, то пересказывая все, что наговаривали на нее злые языки. Наконец она отлучила от короля всех, кто мог повредить ей, став такой полновластной хозяйкой, что в тот момент, когда начались переговоры о заключении мира и о бракосочетании, государь попросил у кардинала разрешения жениться на ней, доказав затем своими действиями, что в самом деле желает этого.

Зная, что королева слышать не может без ужаса о возможности такой женитьбы и что ее осуществление чрезвычайно опасно для него самого, кардинал пожелал отличиться перед государством, пойдя на то, что считал противным собственным интересам.

Он заявил королю, что никогда не согласится на столь неравный брак, а если король, воспользовавшись своей абсолютной властью, все-таки пойдет на это, он в тот же час попросит разрешения покинуть Францию.

Сопротивление кардинала удивило короля и, быть может, навело его на размышления, заглушившие любовь. Тем временем продолжались переговоры о мире и о браке. И кардинал, отправляясь согласовывать статьи того и другого, не пожелал оставить при дворе свою племянницу. Он решил отправить ее в Бруаж. Король был сильно удручен этим, как и положено всякому любящему, у которого отнимают возлюбленную, однако мадемуазель де Манчини, не довольствуясь сердечными порывами, предпочла бы, чтобы он проявил свою любовь решительными действиями; и при виде того, как он проливал слезы, когда она садилась в карету, упрекнула его за то, что он плачет, хотя на деле является всемогущим господином. Но ее упреки не заставили его действительно стать господином. Несмотря на всю свою печаль, он позволил ей уехать, пообещав, однако, что никогда не согласится на испанский брак и не откажется от своего намерения жениться на ней.

Через некоторое время весь двор направился в Бордо, дабы находиться поближе к тому месту, где шли переговоры о мире.

Король увидел мадемуазель де Манчини в Сен-Жан-д’Анжели. В те редкие минуты, которые ему удавалось провести с ней, он казался влюбленным в нее как никогда и постоянно обещал все ту же верность. Но время, разлука и здравый смысл заставили его в конце концов нарушить свое обещание. И после того, как закончились переговоры о мире, он отправился подписывать договор на остров Совещаний и получать испанскую инфанту из рук короля, ее отца, дабы на следующий день сделать ее королевой Франции.

Затем королевский двор возвратился в Париж. Кардинал, которому нечего было больше опасаться, вернул туда и своих племянниц.

Мадемуазель де Манчини была вне себя от ярости и отчаяния. Она считала, что потеряла одновременно весьма привлекательного возлюбленного и самую прекрасную корону в мире. И более сдержанная душа, нежели ее, вряд ли не воспламенилась бы при подобных обстоятельствах. Понятно, что она дала волю неистовому гневу.

Король не испытывал к ней больше прежней страсти. Обладание такой красивой, молодой государыней, как королева, его супруга, всецело занимало помыслы короля. Но так как привязанность к жене редко служит препятствием для любви, которую питают к возлюбленной, король, возможно, вернулся бы к мадемуазель де Манчини, если бы не узнал, что среди всех партий, представившихся ей тогда для замужества, она горячо стремилась к союзу с герцогом Карлом, племянником герцога Лотарингского, и если бы не был уверен, что этот принц сумел тронуть ее сердце.

Брак этот не состоялся по нескольким причинам. Кардинал заключил другой – с коннетаблем Колонна, но умер, как мы уже говорили, до его свершения.

Мадемуазель де Манчини испытывала столь глубокое отвращение к предстоящему браку, что, желая избежать его, несмотря на свою досаду, изо всех сил старалась бы вновь завоевать сердце короля, если бы имела хоть малейшую надежду.

Окружающие не ведали о тайном неудовольствии короля по поводу не скрываемой ею склонности к браку с племянником герцога Лотарингского, и, поскольку короля часто видели направлявшимся во дворец Мазарини, где она обитала вместе с госпожой Мазарини, своей сестрой, никто не знал, что же влекло туда короля: остатки прежнего огня или же искры нового, который вполне способны были зажечь глаза госпожи Мазарини.

Это была, как мы уже говорили, не только самая прекрасная из племянниц кардинала, но и одна из непревзойденных красавиц при дворе. Для полного совершенства ей не хватало лишь ума, который придал бы ей и недостающую живость. Хотя в глазах окружающих это вовсе не являлось изъяном, многие полагали, что ее томный вид и небрежность способны пробудить любовь.

Таким образом, всеобщее мнение склонялось к тому, что король испытывал к ней определенную слабость и что тень кардинала имеет все шансы по-прежнему удерживать королевское сердце в своей семье. Надо сказать, мнение это было небезосновательно. Вошедшее в привычку общение короля с племянницами кардинала располагало его вести беседы скорее с ними, чем с другими женщинами, а красота госпожи Мазарини вкупе с преимуществом, которое дает отнюдь не привлекательный муж, напротив, весьма привлекательному королю, вполне могла заставить короля полюбить ее, если бы господин де Мазарини не старался всякий раз держать жену подальше от тех мест, где бывал король.

При дворе было немало и других красивых дам, на которых король мог остановить свой взгляд.

Госпожа д’Арманьяк, дочь маршала де Вильруа, славилась красотой, привлекавшей всеобщее внимание. Пока она была в девушках, всем, кто любил ее, она подавала большие надежды на то, что охотно позволит любить себя после замужества, которое предоставит ей большую свободу. Однако, выйдя замуж за господина д’Арманьяка – то ли она воспылала страстью к нему, то ли возраст сделал ее более осмотрительной, – она целиком замкнулась в кругу семьи.

Вторая дочь герцога де Мортемара, мадемуазель де Тонне-Шарант, тоже была совершеннейшей красавицей, хотя и не всегда безупречно милой. Как все в ее роду, она обладала большим умом, причем умом естественным и приятным.

Остальные прекрасные особы, находившиеся при дворе, играют слишком малую роль в событиях, о которых мы ведем рассказ, чтобы подробно говорить о них, и мы упомянем лишь тех, кто окажется причастен к событиям, описанным в последующем повествовании.

Королевский двор возвратился в Париж сразу после смерти кардинала. Король усердно знакомился с положением дел. Он посвящал этому занятию большую часть времени, а оставшееся проводил с королевой, своей женой.

Тот, кто должен был сочетаться браком с мадемуазель де Манчини от имени коннетабля Колонна, прибыл в Париж, и Мария с горечью поняла, что король изгоняет ее из Франции, хотя ей воздавались немыслимые почести. При заключении брака, да и во всем остальном король обошелся с ней так, будто ее дядя еще жив. Но в конечном счете ее выдали замуж и довольно поспешно выпроводили.

Она выдержала свое несчастье с удивительной стойкостью и большим достоинством, но после выезда из Парижа при первой же остановке на ночлег ощутила столь тяжелую боль и угнетенность совершенным над нею жестоким насилием, что решила было остаться там. Однако затем все-таки продолжила путь и уехала в Италию, утешая себя мыслью о том, что не является более подданной короля, женой которого надеялась стать.

Первым значительным событием после смерти кардинала стал брак Месье с английской принцессой. Задуманный кардиналом, союз этот, казалось, противоречил всем правилам политики, но Мазарини в свое время полагал, что из-за бесспорной мягкости характера Месье и его привязанности к королю можно без всякой опаски сделать его зятем короля Англии.

История нашего века наполнена такими великими революционными потрясениями этого королевства, что вряд ли стоит о них говорить, и несчастье, в результате которого лучший в мире король принял смерть от рук своих подданных на эшафоте, а королева, его супруга, вынуждена была искать пристанище в королевстве своих предков, служит примером непостоянства судьбы, знакомого каждому на земле.

Роковые перемены в этом королевском доме стали в какой-то мере благотворными для английской принцессы. Она находилась еще на руках у кормилицы и была единственным ребенком королевы, ее матери, оказавшимся подле нее, когда та познала опалу. Королева целиком отдалась заботам о воспитании дочери, и, ввиду того что бедственное положение обрекало ее на жизнь частного лица, но не государыни, юная принцесса обрела знания, обхождение и доброжелательность, свойственные людям, живущим в обычных условиях, тогда как в сердце и во всем своем облике сохранила величие королевского происхождения.

Как только принцесса начала выходить из младенческого возраста, все тут же отметили ее редкостное очарование. Королева-мать выражала величайшее расположение к ней, и, так как в ту пору не было и намека на то, что король может жениться на инфанте, ее племяннице, она, казалось, желала его брака с этой принцессой. Король же, напротив, не скрывал своего отвращения не только к возможному браку с ней, но даже и к ее особе; он находил, что она чересчур молода для него, а кроме того, признавался, что она ему не нравится, хотя толком и не знал, почему. Впрочем, найти таковую причину было довольно трудно. Ибо главное, чем обладала английская принцесса, это даром нравиться. Она была исполнена грации и очарования, сквозивших в каждом ее движении, в каждой мысли, никогда еще ни одной принцессе не удавалось в равной мере вызывать любовь женщин и обожание мужчин.

Она взрослела, и вместе с этим расцветала ее красота, так что после завершения торжеств по случаю бракосочетания короля было принято решение о ее браке с Месье.

Тем временем король, ее брат, был восстановлен на троне благодаря революции, столь же скорой, как и та, что отстранила его. Мать пожелала насладиться удовольствием лицезреть его мирным владыкой своего королевства и, прежде чем совершить бракосочетание дочери-принцессы, взяла ее с собой в Англию. Именно во время этого путешествия принцесса начала понимать силу своих чар. Герцог Бекингем (сын того, которого обезглавили) – молодой, красивый, статный – был тогда сильно привязан к ее сестре, принцессе королевского дома, находившейся в Лондоне. Но как ни велика была эта привязанность, герцог не мог устоять перед английской принцессой и так страстно влюбился в нее, что, можно сказать, потерял рассудок.

Письма Месье каждодневно торопили королеву Англии вернуться во Францию, дабы совершить бракосочетание, к которому он стремился с нетерпением. И посему она вынуждена была выехать, несмотря на суровую и весьма неприятную погоду.

Король, ее сын, сопровождал королеву на расстоянии дня пути от Лондона. Вместе с остальным двором за ней следовал и герцог Бекингем. Но вернуться назад вместе с другими он не мог и попросил у короля разрешения поехать во Францию, ибо не в силах был расстаться с английской принцессой, и потому без экипажа и прочих вещей, необходимых для такого путешествия, сел в Портсмуте на корабль вместе с королевой.

В первый день дул попутный ветер, но на следующий ветер повернул навстречу, да с такой силой, что корабль королевы сел на мель, ему грозила гибель. Пассажиров охватил невыразимый ужас, и герцог Бекингем, опасавшийся не только за свою жизнь, казалось, был в неописуемом отчаянии.

Наконец корабль удалось спасти, но пришлось возвращаться в порт. У английской принцессы начался сильный жар. Однако у нее достало смелости изъявить желание сесть на корабль, как только подует благоприятный ветер. Но когда она вновь очутилась на корабле, у нее обнаружили корь, поэтому отплытие откладывалось, однако сойти на берег тоже не представлялось возможным: страшно было подвергать риску ее жизнь ввиду неизбежной в таких случаях суматохи.

Болезнь принцессы оказалась крайне опасной. Герцог Бекингем буквально обезумел от страха за нее и впадал в отчаяние в те минуты, когда думал, что ей грозит смерть. Наконец она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы вынести морское путешествие и высадиться в Гавре; в это время герцог стал испытывать такие невероятные приступы ревности по поводу забот, расточаемых принцессе английским адмиралом, что время от времени принимался бранить его без всяких на то причин; и королева, опасаясь беспорядка, приказала герцогу Бекингему отправляться в Париж, пока она поживет какое-то время в Гавре, чтобы дать возможность своей дочери набраться сил.

Окончательно выздоровев, принцесса вернулась в Париж. Месье выехал ей навстречу и до самой свадьбы с необычайной предупредительностью неустанно выражал свое почитание; недоставало лишь любви. Но воспламенить сердце принца – такое чудо неподвластно было ни одной женщине в мире.

В ту пору его любимцем был граф де Гиш, самый красивый и статный молодой человек при дворе, приятный в обращении, галантный, решительный, отважный, исполненный величия и благородства. Столько прекрасных качеств делало его тщеславным, а презрение, сквозившее в каждом движении, умаляло его неоспоримые достоинства, хотя следует признать, что ни один мужчина при дворе не имел их столько. Месье очень любил его с детства и всегда сохранял с ним самые тесные отношения, какие только могут существовать между молодыми людьми.

Граф был влюблен в то время в госпожу де Шале, дочь герцога де Нуармутье. Она была очень мила, хотя и не очень красива. Он искал ее всюду, ходил за ней по пятам. Словом, страсть эта была столь открытой и очевидной, что окружающие не сомневались: внушавшая ее дама относилась к ней неодобрительно; люди полагали, что, будь между ними какая-то связь, она заставила бы графа избрать скорее потайные пути. Между тем ясно одно: если он и не был по-настоящему любим, то, во всяком случае, не вызывал неприязни, и дама смотрела на его любовь без гнева. Герцог Бекингем первым усомнился в том, что у нее достанет чар, чтобы удержать мужчину, который ежедневно будет испытывать власть обаяния английской принцессы. Однажды вечером, придя к принцессе, он застал там госпожу де Шале. Принцесса сказала ему по-английски, что это любовница графа де Гиша, и спросила, не находит ли он ее в самом деле весьма привлекательной. «Нет, – отвечал он, – не думаю, что она достаточно мила для него. Хоть мне это и досадно, но, на мой взгляд, он самый достойный человек при дворе, и мне остается пожелать, мадам, чтобы не все разделяли мое мнение». Принцесса не придала значения его словам, приняв их за проявление страсти герцога, доказательства которой он так или иначе представлял ей каждый день, не скрывая ее, впрочем, ни от кого другого.

Месье вскоре заметил это, и по сему случаю английская принцесса впервые обнаружила признаки свойственной ему от природы ревности, которую впоследствии он столько раз проявлял. И так как принцесса не обращала внимания на герцога Бекингема, который и правда был очень мил, но нередко имел несчастье не быть любимым, но, уловив печаль Месье, она поговорила об этом с королевой, своею матерью, и та взяла на себя заботу успокоить Месье, внушив ему, что к страсти герцога относились как к чему-то смешному.

Месье остался доволен, однако до конца не успокоился. Он открылся королеве, своей матери, которая снисходительно отнеслась к страсти герцога в память о той, что когда-то его отец питал к ней самой. Она не хотела поднимать шума, но пожелала, чтобы в следующий приезд герцога во Францию ему дали понять о необходимости вернуться в Англию. Что впоследствии и было исполнено.

Наконец подготовка к бракосочетанию Месье была завершена, и церемония состоялась в часовне дворца без пышных торжеств. Весь королевский двор выражал свое почтение английской принцессе, которую отныне мы станем называть Мадам.

Не нашлось ни одного человека, которого не поразили бы ее очарование, ее обходительность и ум. Королева, ее мать, постоянно держала принцессу подле себя, в иных местах ее никто никогда не видел, а дома она почти не разговаривала. И посему, когда у нее обнаружили ум, по своим достоинствам не уступавший всему остальному, это стало настоящим открытием. Вокруг говорили только о ней, каждый спешил присоединиться к хору похвал в ее честь.

Через какое-то время после бракосочетания она поселилась у Месье в Тюильри. Король с королевой отправились в Фонтенбло, а Месье и Мадам остались пока в Париже. И тут вся Франция устремилась к ней; все мужчины мечтали за ней поухаживать, а женщины – понравиться ей.

Госпожа де Валантинуа, сестра графа де Гиша, которую Месье очень любил из-за брата, а также из-за нее самой (ибо испытывал к ней влечение в меру своих возможностей), была одной из тех, кого он выбрал для своих увеселений. Госпожа де Креки, госпожа де Шатийон и мадемуазель де Тонне-Шарант имели честь часто встречаться с принцессой, точно так же, как другие лица, коим она выражала свое расположение до замужества.

К их числу относились мадемуазель де Латремуй и госпожа де Лафайет. Первая нравилась принцессе своею добротой и тем прямодушием, с каким она рассказывала все, что лежало у нее на сердце, с первозданной безыскусностью далеких, канувших в вечность времен. Второй просто посчастливилось вызвать ее приязнь, ибо хотя у госпожи де Лафайет и находили определенные достоинства, на первый взгляд они казались столь серьезными, что вряд ли могли привлечь такую молодую принцессу, как Мадам. Тем не менее она тоже пользовалась ее благорасположением и при этом сама была поражена достоинствами и умом Мадам, так что впоследствии должна была понравиться принцессе своею привязанностью к ней.

Все эти лица проводили у Мадам послеполуденное время. Они имели честь сопровождать ее на прогулки. По возвращении ужинали у Месье. После ужина там собирались все придворные мужчины, вечер проходил в удовольствиях: комедия, игры и скрипки. Словом, развлекались как могли, со всеми мыслимыми и немыслимыми забавами, без малейшей примеси печали. Туда часто заглядывала госпожа де Шале. Граф де Гиш тоже нередко наведывался; близкие отношения с Месье давали ему доступ к принцу в самые необычные часы. Он видел Мадам в любое время во всеоружии ее чар. Мало того, Месье сам не раз обращал на Мадам его внимание, заставляя любоваться ею. Словом, подвергал его искушению, которому невозможно было противостоять.

Спустя какое-то время, проведенное в Париже, Месье и Мадам отправились в Фонтенбло. Мадам привнесла туда радость и оживление. Познакомившись с нею поближе, король понял, насколько он был несправедлив, не посчитав ее самой прекрасной особой в мире. Он сильно привязался к ней и проявлял необычайную любезность. В ее распоряжении оказались все возможные развлечения, которые устраивались исключительно ради нее, мало того: судя по всему, король получал от них удовольствие лишь в том случае, если они доставляли радость Мадам. Это происходило в разгар лета. Мадам ежедневно отправлялась купаться; она выезжала в карете – из-за жары – и возвращалась верхом в сопровождении всех дам в изысканных нарядах, с множеством перьев на голове; за ними следовали король и придворная молодежь. После ужина садились в коляски и под звуки скрипок часть ночи прогуливались вдоль канала.

Расположение короля к Мадам истолковывалось по-разному и вскоре породило слухи. Поначалу королева-мать сильно огорчалась. Ей казалось, что Мадам целиком отняла у нее короля и что он посвящал Мадам все то время, которое обычно отводилось королеве-матери. Молодость Мадам внушала ей надежду на то, что будет нетрудно исправить положение, заставив поговорить с ней аббата де Монтегю и прочих людей, которые должны иметь на нее некоторое влияние; она обяжет ее держаться поближе к своей особе, а не вовлекать короля в чуждые ей увеселения.

Мадам утомили скука и принуждение, которые ей довелось испытать подле королевы, своей матери. Она решила, что королева, ее свекровь, хочет возыметь над ней такую же точно власть, и задалась целью привлечь на свою сторону короля, а затем узнала от него самого, что королева-мать пыталась разъединить их. Все это настолько отвратило ее от тех мер, которые навязывались ей, что она не приняла ни одной. Мадам тесно сошлась с графиней де Суассон, которая была в ту пору предметом ревности королевы и неприязни королевы-матери, и помышляла лишь о том, чтобы нравиться королю в качестве невестки. Думаю, она нравилась ему иначе; полагаю также, что она считала, будто он нравится ей как деверь, хотя, возможно, он нравился ей гораздо больше. И так как оба были бесконечно любезны, оба рождены с галантными наклонностями и виделись каждодневно средь удовольствий и развлечений, окружающим показалось, что они чувствуют друг к другу то самое расположение, которое обычно предшествует великим страстям.

Это вызвало немало пересудов при дворе. Королева-мать обрадовалась столь благовидному предлогу воспрепятствовать расположению короля к Мадам. Ссылаясь на приличия и религиозные чувства, ей нетрудно было склонить на свою сторону Месье; ревнивый от природы, он стал еще ревнивее из-за наклонностей Мадам, казавшейся ему не столь равнодушной к ухаживаниям, как хотелось бы.

Отношение между королевой-матерью и Мадам с каждым днем становились все более натянутыми. Король оказывал Мадам знаки внимания, однако проявлял осторожность в отношении королевы-матери, поэтому когда она пересказывала Месье то, что говорил ей король, у Месье появлялось немало оснований, чтобы постараться убедить Мадам, будто на деле король относится к ней не с тем уважением, какое хочет показать. Все это создавало заколдованный круг пересказов и пересудов, не дававших ни минуты покоя ни тем, ни другим. Меж тем король с Мадам, не выясняя чувств, которые они питают друг к другу, продолжали вести себя таким образом, что ни у кого не оставалось сомнений: их связывает не только дружба, а нечто большее.

Слухи все разрастались, и королева-мать с Месье так настойчиво твердили об этом королю и Мадам, что у тех начали открываться глаза, и они задумались о том, о чем раньше и не помышляли. В конце концов было решено прекратить шумные толки и они, неважно по каким соображениям, договорились между собой, что король будет изображать влюбленность в некую особу при дворе. Перебрали тех, кто, казалось, более всего подходил для этой цели, и среди всех прочих остановили свой выбор на мадемуазель де Пон, родственнице маршала д’Альбре, недавно приехавшей из провинции и еще не очень искушенной; их выбор пал и на мадемуазель де Шемро, одну из фрейлин королевы, причем весьма кокетливую, а также на мадемуазель де Лавальер, фрейлину Мадам, очень хорошенькую, очень кроткую и очень наивную. Состояние этой девушки было незначительным. Мать ее вторично вышла замуж за Сен-Реми, дворецкого герцога Орлеанского; таким образом, она почти все время находилась в Орлеане или в Блуа и была счастлива оказаться рядом с Мадам. Когда Лавальер явилась ко двору, все тотчас сочли ее прехорошенькой. Некоторые молодые люди решили добиваться ее любви. Более других ею заинтересовался граф де Гиш; судя по всему, он целиком был поглощен ею, когда король в числе прочих выбрал ее, дабы ввести в заблуждение свое окружение. По договоренности с Мадам король начал ухаживать не за одной из тех, кого они выбрали, а сразу за всеми тремя. Однако колебания были недолгими. Сердце его сделало выбор в пользу Лавальер, и, хотя он не уставал повторять нежные слова другим и даже установил более или менее постоянные отношения с Шемро, все его внимание оказалось сосредоточено на Лавальер.

Граф де Гиш, который не был настолько влюблен, чтобы бросить вызов столь опасному сопернику, не только покинул ее, но даже поссорился с ней, наговорив кучу довольно неприятных вещей.

Мадам не без грусти заметила, что король действительно привязался к Лавальер. Чувство, которое она испытывала, возможно, нельзя было назвать ревностью, и тем не менее Мадам, наверное, была бы рада, если бы, не пылая истинной страстью, король сохранил бы определенную привязанность к ней, пусть не обладающую силой любви, но все-таки наделенную ее прелестью и очарованием.

Задолго до замужества Мадам предсказывали, что граф де Гиш влюбится в нее, и в самом деле, как только он расстался с Лавальер, пошли разговоры, будто он любит Мадам, причем заговорили об этом, быть может, даже раньше, чем такая мысль пришла ему в голову. Подобная молва льстила его самолюбию. И, чувствуя такое предрасположение, де Гиш не прилагал особых стараний, чтобы помешать себе по-настоящему влюбиться, не говоря уже о том, чтобы воспрепятствовать возникновению подозрений на сей счет.

В ту пору в Фонтенбло репетировали балет с участием короля и Мадам, это было самое приятное зрелище из всех когда-либо виденных – то ли из-за места, где оно проходило, – на берегу озера, то ли из-за счастливой мысли заставить двигаться из конца аллеи всех многочисленных участников спектакля, которые, постепенно приближаясь, освещались фавнами, совершавшими свое антре, танцуя перед сценой.

Во время репетиции балета граф де Гиш очень часто оказывался рядом с Мадам, так как танцевал в той же сцене. Он еще не осмеливался говорить ей о своих чувствах, но в силу установившихся близких отношений с ней отваживался спрашивать, как ведет себя ее сердце и не задето ли оно. Мадам с очаровательной снисходительностью отвечала ему, и порой он позволял себе вольность бежать прочь, восклицая, что ему угрожает неминуемая гибель.

Мадам воспринимала это как галантное развлечение, и не более того. Окружающие оказались проницательнее. Как уже говорилось, граф де Гиш недвусмысленно давал понять, что у него на сердце, и вскоре на сей счет пошли разговоры. Дружеские чувства, которые питала Мадам к герцогине де Валантинуа, немало способствовали мнению, будто у них существует договоренность, и Месье, казавшегося влюбленным в госпожу де Валантинуа, считали жертвой брата и сестры. Однако, по правде говоря, госпожа де Валантинуа почти не вмешивалась в их галантные отношения, и, хотя брат не скрывал от нее своей страсти к Мадам, не она стояла у истоков связей, возникших впоследствии.

Меж тем привязанность короля к Лавальер все возрастала; он очень преуспел в своих отношениях с ней, хотя оба проявляли сдержанность. Король не встречался с Лавальер ни у Мадам, ни во время дневных прогулок, а лишь на вечерних, когда, выйдя из коляски Мадам, шел к коляске Лавальер, окошечко которой было опущено, и, так как дело происходило под покровом ночи, разговаривал с ней без всяких помех.

Но отношения королевы-матери с Мадам не стали от этого лучше. Когда все поняли, что король вовсе не влюблен в Мадам, так как влюблен в Лавальер, и что Мадам не возражает против того внимания, каким король окружает эту девушку, королева-мать почувствовала досаду. Она соответствующим образом настроила Месье, тот впал в амбицию, возмутившись тем, что король влюблен во фрейлину Мадам. Мадам, со своей стороны, во многих вещах не проявляла должного уважения к Месье. Таким образом, недовольство нарастало со всех сторон.

В то же самое время широко распространились слухи о страсти графа де Гиша. Месье, которому вскоре об этом сообщили, не преминул выразить ему свое неудовольствие. Граф де Гиш то ли из прирожденной гордости, то ли от огорчения, что Месье известна вещь, которой ему лучше было бы не знать, имел с Месье довольно резкое объяснение и порвал с ним, словно был ему ровней. Это произошло публично, и граф де Гиш покинул двор.

В тот день, когда это случилось, Мадам находилась у себя и никого не принимала. Она приказала пускать лишь тех, кто с ней репетировал – граф де Гиш был в их числе, – понятия не имея о том, что произошло. Когда король пришел к ней, она рассказала ему, какое распоряжение отдала. Король с улыбкой ответил, что ей неизвестно доподлинно, кого именно не следует допускать, а затем рассказал о том, что произошло между Месье и графом де Гишем. Об этом узнали все, и маршал де Грамон, отец графа де Гиша, отослал сына в Париж, запретив ему возвращаться в Фонтенбло.

Тем временем в министерских делах спокойствия было не больше, чем в любовных, и хотя после смерти кардинала господин Фуке попросил у короля прощения за все прошлое и король даровал ему это прощение, так что Фуке, казалось, восторжествовал над остальными министрами, погибель его, однако, была предрешена.

Госпожа де Шеврёз, по-прежнему сохранявшая какую-то долю того огромного влияния, которое имела прежде на королеву-мать, предприняла попытку с ее помощью погубить господина Фуке.

Господин де Лэг, по слухам, тайно женившийся на госпоже де Шеврёз, был недоволен суперинтендантом; он-то и руководил действиями госпожи де Шеврёз. К ним присоединились господин Летелье и господин Кольбер. Королева-мать совершила путешествие в Дампьер, и там они пришли к соглашению устранить господина Фуке, а затем добились согласия короля. Решено было арестовать суперинтенданта. Однако министры, опасавшиеся, правда, без всяких на то оснований, что в королевстве у него найдется достаточное число друзей, уговорили короля поехать в Нант, дабы оказаться поближе к Бель-Илю, только что приобретенному господином Фуке, ставшим теперь там хозяином.

Решение об этом путешествии приняли задолго до того, как было высказано соответствующее предложение, и потом под разными предлогами начали заводить о нем разговоры. Господин Фуке, даже не подозревая о том, что целью сего путешествия была его гибель, ничуть не сомневался в прочности своего положения, и король, дабы окончательно усыпить его недоверие, вместе с остальными министрами обращался с ним с такой отменной любезностью, что никто уже не сомневался: править будет именно он.

Король давно выражал желание посетить Во и посмотреть великолепный дом суперинтенданта, и хотя из предосторожности господину Фуке не следовало бы показывать королю свои владения, со всей очевидностью свидетельствовавшие о недобросовестном употреблении финансов, а королю по своей доброте следовало бы отказаться от посещения человека, коего он собирался погубить, тем не менее ни тот, ни другой не выдвинули никаких возражений.

Весь двор направился в Во. Господин Фуке решил поразить гостей не только великолепием своего дома, но и немыслимыми красотами всевозможных развлечений, а также редкостной пышностью приема. По прибытии король был крайне удивлен этим, и господин Фуке не мог не заметить его удивления. Однако оба тут же овладели собой. Небывалое празднество удалось на славу. Король был в упоении от обладания Лавальер. Полагали, что именно там он в первый раз остался с нею наедине, хотя какое-то время уже встречался с Лавальер у графа де Сент-Эньяна, который был доверенным лицом в этой любовной связи.

Несколько дней спустя после празднества в Во все отправились в Нант, путешествие это, в коем не усматривалось никакой необходимости, казалось прихотью молодого короля.

Господин Фуке, несмотря на четырехдневную перемежающуюся лихорадку, последовал за королевским двором и был арестован в Нанте. Легко себе представить, что столь внезапная перемена застала врасплох всех и так ошеломила родных и друзей господина Фуке, что они и не подумали спрятать его бумаги, хотя времени у них было предостаточно. Бумаги забрали в его домах, не обременяя себя лишними формальностями. Самого же его отправили в Анже, а король вернулся в Фонтенбло.

Всех друзей господина Фуке прогнали и отстранили от дел. Совет трех других министров сформировался окончательно. Господин Кольбер получил министерство финансов, хотя какие-то авансы на сей счет делались маршалу де Вильруа, и со временем господин Кольбер настолько упрочил свое положение при короле, что занял пост первого человека государства.

В шкатулках господина Фуке нашли больше галантных писем, нежели важных документов, а так как среди них обнаружились письма нескольких женщин, которых никак нельзя было заподозрить в связи с ним, это дало основание утверждать, будто в связях с ним замешаны все самые честные женщины Франции. Но единственной изобличенной оказалась госпожа де Менвиль, фрейлина королевы, одна из первых красавиц, на которой собирался жениться герцог д’Анвиль. Ее прогнали, и она ушла в монастырь.

Граф де Гиш не сопровождал короля во время путешествия в Нант. Перед тем как это путешествие состоялось, Мадам стали известны речи, которые он вел в Париже с целью убедить окружающих в том, что они отнюдь не заблуждались, полагая, будто он влюблен в Мадам. Это ей не понравилось, тем более что госпожа де Валантинуа, которую он просил замолвить за него слово перед Мадам, и не думала этого делать, напротив, она утверждала, будто ее брат и в мыслях не держал обратить к ней свой взор, и просила не верить тому, что станут говорить от его имени люди, пожелавшие взять на себя роль посредников. А посему в речах графа де Гиша Мадам усмотрела лишь оскорбительное для себя тщеславие. И хотя Мадам была очень молода, причем ее неопытность приумножала число ошибок, свойственных молодости, она решилась просить короля приказать графу де Гишу не сопровождать его в Нант. Однако королева-мать уже предупредила эту просьбу, так что Мадам не пришлось выдвигать свою.

Во время королевского путешествия в Нант госпожа де Валантинуа отправилась в Монако. Месье по-прежнему был в нее влюблен, насколько, разумеется, был на это способен. С детских лет ее обожал Пегилен, младший сын в роду Лозенов. Благодаря родственной близости между ними, в особняке де Грамон они чувствовали себя весьма непринужденно, и когда оба достигли возраста, позволявшего большие страсти, ничто не могло сравниться по силе с той, которой они воспылали друг к другу. Год назад ее против воли выдали замуж за принца де Монако, но, так как муж не был ей настолько приятен, чтобы заставить ее порвать со своим любовником, она продолжала по-прежнему страстно любить Пегилена. Она расставалась с ним с весьма ощутимой печалью, а он, чтобы только видеть ее, следовал за ней переодетым то кучером, то торговцем, словом, кем угодно, лишь бы его не узнали слуги. Перед отъездом она хотела заставить Месье не верить тому, что станут говорить о ее брате и Мадам, и вынудить его пообещать не удалять брата от королевского двора. Месье, который и без того уже ревновал ее к графу де Гишу, испытывая досаду (обычно вызываемую теми, кого сильно любят и кто, как полагают, дает повод сетовать на них), отнюдь не был расположен сделать то, о чем она его просила. Госпожа де Валантинуа рассердилась, и они расстались, недовольные друг другом.

Графиня де Суассон, любимая прежде королем и любившая в ту пору маркиза де Варда, не переставала горевать: причиной тому была все возраставшая привязанность короля к Лавальер, тем более что эта молодая особа, всецело полагаясь на чувства короля, ни Мадам, ни графине де Суассон не давала отчета о том, что происходило между нею и королем. Таким образом, графиня де Суассон, которая привыкла к тому, что король всегда искал у нее удовольствий, прекрасно понимала: эта любовная история наверняка отдалит его, что отнюдь не способствовало ее благожелательному отношению к Лавальер. Та заметила это, и ревность, которую обычно испытывают к людям, которых прежде любили те, кто ныне любит нас, в соединении с недовольством оказанными ею скверными услугами, вызвала у Лавальер ярую ненависть к графине де Суассон.

Король не желал, чтобы у Лавальер была наперсница, однако молодой особе весьма посредственных достоинств невозможно было хранить в себе такую важную вещь, как любовь короля.

У Мадам была фрейлина по имени Монтале. Особа, бесспорно наделенная большим умом, но склонная к интригам и наветам; благоразумия и здравого смысла для руководства своими поступками ей явно недоставало. С придворной жизнью она познакомилась лишь в Блуа, став фрейлиной у вдовствующей Мадам. Неглубокое знание света и сильное пристрастие к галантным историям делали ее весьма подходящей для роли наперсницы. Она уже была таковой во время пребывания в Блуа, где некто Бражелон влюбился в Лавальер. Они обменялись несколькими письмами; госпожа де Сен-Реми заметила это. Словом, все происходило совсем недавно. И король не остался безучастным, его мучила ревность.

Итак, Лавальер, встретив девушку, которой доверяла прежде, и на этот раз доверилась ей целиком, а так как Монтале была намного умнее ее, то сделала это с большим удовольствием и с огромным облегчением. Однако откровений Лавальер для Монтале оказалось мало, ей хотелось добиться откровений Мадам. Монтале почудилось, будто принцесса не питает неприязни к графу де Гишу, и когда граф де Гиш после путешествия в Нант возвратился в Фонтенбло, она поговорила с ним и нашла способ разными уловками заставить его признаться, что он влюблен в Мадам. Монтале обещала посодействовать ему и выполнила свое обещание с лихвой.

В 1661 году на праздник Всех Святых королева родила дофина. Мадам провела возле нее весь день и, так как сама была в положении, утомившись, пошла к себе в комнату, куда никто за ней не последовал, ибо все оставались еще у королевы. Опустившись перед Мадам на колени, Монтале стала рассказывать ей о страсти графа де Гиша. Такого рода речи, естественно, не вызывают у молодых особ большого неудовольствия, которое дало бы им силу не слушать их, к тому же Мадам отличалась робостью в разговоре и, чувствуя смущение, снисходительно позволила Монтале возыметь надежду. На другой же день та принесла Мадам письмо от графа де Гиша. Мадам не пожелала его читать. Монтале открыла его и прочитала. Через несколько дней Мадам почувствовала себя плохо. Она собралась в Париж, и перед самым отъездом Монтале бросила ей целую пачку писем от графа де Гиша. По дороге Мадам прочитала их и потом призналась в этом Монтале. В конце концов, из-за молодости Мадам и привлекательности графа де Гиша, а главное, благодаря стараниям Монтале принцесса оказалась вовлеченной в галантную историю, которая не принесла ей ничего, кроме огромных огорчений.

Месье по-прежнему испытывал ревность к графу де Гишу, однако тот не переставал наведываться в Тюильри, где все еще находилась Мадам. Она была сильно больна. Де Гиш писал ей по три-четыре раза в день. Чаще всего Мадам не читала его писем, оставляя их у Монтале и не спрашивая, что она с ними делает. Монтале не осмеливалась хранить их в своей комнате; она отдавала письма своему тогдашнему любовнику, некоему Маликорну.

Король приехал в Париж вскоре после Мадам. Он по-прежнему встречался с Лавальер у нее: приходил вечером и вел с ней беседу в кабинете. Хотя все двери были открыты, войти туда было так же немыслимо, как если бы они охранялись железными засовами.

Вскоре, однако, ему наскучили подобные неудобства, и хотя королева-мать, перед которой он все еще испытывал страх, постоянно терзала его из-за Лавальер, та притворилась больной, и он навещал ее в собственной комнате.

Молодая королева не знала про Лавальер, но догадывалась, что король влюблен, и, не ведая, против кого обратить свою ревность, возревновала к Мадам.

Король подозревал, что Лавальер готова довериться Монтале. Ему не нравилась склонность этой девушки к интригам. Он запретил Лавальер разговаривать с ней. При людях она ему повиновалась, но зато все ночи напролет Монтале проводила с Мадам и Лавальер, а нередко задерживалась еще и днем.

Мадам болела и почти не спала и порой посылала за Монтале якобы для того, чтобы та почитала ей какую-нибудь книгу. Покинув Мадам, та шла писать графу де Гишу и делала это не реже трех раз в день, а потом еще Маликорну, которого посвящала в дела Мадам и Лавальер. К тому же она выслушивала откровения мадемуазель де Тонне-Шарант, которая любила маркиза де Нуармутье и желала выйти за него замуж. Каждого из этих откровений хватило бы, чтобы целиком занять любого, но Монтале была неутомима.

Она и граф де Гиш внушили себе, что ему следует увидеться с Мадам наедине. Мадам, отличавшаяся робостью в серьезных разговорах, в такого рода вещах, напротив, не испытывала смущения. Она не понимала последствий, видела в этом всего лишь шутку, как в романе. Монтале находила возможности, какие другой и в голову не пришли бы. Для графа де Гиша, молодого, отважного, не было ничего прекраснее риска, и, не испытывая друг к другу истинной страсти, они с Мадам подвергали себя величайшей опасности, какую только можно себе представить. Мадам была больна, ее окружали женщины, имевшие привычку находиться возле особ, занимавших высокое положение, и не доверявшие никому, даже друг другу. А Монтале даже средь бела дня впускала графа де Гиша, переодетого гадалкой, и он гадал женщинам, окружавшим Мадам, которые видели его каждый день и не узнавали; в другой раз придумывали что-либо еще, но всегда связанное с большим риском. Столь опасные свидания посвящались насмешкам над Месье и иным подобным шуткам, словом, вещам, чрезвычайно далеким от сильной страсти, которая, казалось, заставила их пойти на такие свидания. И вот однажды в каком-то месте, где находились граф де Гиш с Вардом, кто-то сказал, что болезнь Мадам опаснее, чем думали, и врачи полагают, что ей не вылечиться. Граф де Гиш очень разволновался; Вард увел его и помог скрыть волнение. Граф де Гиш доверился ему и признался в своих отношениях с Мадам. Мадам не одобрила того, что сделал граф де Гиш; она хотела заставить его порвать с Вардом. Но он сказал, что готов драться с ним, чтобы угодить ей, однако порвать отношений с другом не может.

Монтале, желая придать значительность этой галантной истории и полагая, что, посвящая людей в эту тайну, она даст ход интриге, которая повлияет на дела государства, решила заинтересовать Лавальер делами Мадам. Она поведала ей все, что связано было с графом де Гишем, и взяла с нее обещание, что та ничего не расскажет королю. И правда, Лавальер, тысячу раз обещавшая королю никогда ничего не скрывать от него, хранила верность Монтале.

Мадам не знала, что Лавальер в курсе ее дел, зато знала от Монтале о делах Лавальер. Окружающие проведали кое-что о галантных отношениях Мадам и графа де Гиша. Король пытался потихоньку расспрашивать Мадам, но доподлинно так ничего и не узнал. Мне неизвестно, в связи ли с этим или по какому-то иному поводу он вел определенные беседы с Лавальер, из которых та поняла, что король знает: она далеко не все говорит ему; разволновавшись, Лавальер призналась, что скрывает от него важные вещи. Король пришел в неописуемую ярость. Но она так и не сказала, в чем дело; король удалился в страшном гневе. Они не раз условливались о том, что, какие бы раздоры у них ни случились, они ни за что не заснут, не помирившись и не написав друг другу. Но миновала ночь, а весточки от короля Лавальер так и не получила и, считая себя погибшей, совсем потеряла голову. На рассвете она покинула Тюильри и как безумная бросилась в маленький безвестный монастырь в Шайо.

Утром королю сообщили, что Лавальер исчезла. Страстно любивший ее король был крайне взволнован. Он явился в Тюильри узнать у Мадам, где Лавальер. Но Мадам ничего не знала, не ведала даже причину, заставившую ту уйти. Монтале была вне себя, так как Лавальер сказала ей лишь, что находится в полном отчаянии и что погибла из-за нее.

Королю, однако, удалось узнать, куда скрылась Лавальер. Он помчался туда во весь опор с тремя спутниками. И нашел ее в приемной, вне стен монастыря (ее не пожелали впустить внутрь). Заплаканная, она лежала на полу почти в беспамятстве.

Король остался с ней наедине, в долгой беседе она призналась ему во всем, рассказав то, что скрывала. Однако прощения этим признанием не добилась. Король лишь сказал ей слова, которые требовались для ее возвращения, и послал за каретой, чтобы увезти Лавальер.

Но тем не менее он отправился в Париж, дабы обязать Месье принять ее; тот громогласно заявил, что рад ее уходу и ни за что не возьмет назад. Король вошел по маленькой лестнице в Тюильри и направился в маленький кабинет, куда пригласил Мадам, не желая, чтобы его видели в слезах. Там он попросил Мадам взять Лавальер назад, поведав обо всем, что стало ему известно о ней самой и ее делах. Можно себе представить удивление Мадам, но отрицать она ничего не могла. Пообещав королю порвать с графом де Гишем, Мадам согласилась принять Лавальер.

Король не без труда добился этого, но он со слезами на глазах так просил Мадам, что в конце концов преуспел. Лавальер вернулась к себе в комнату, однако прошло немало времени, прежде чем ей удалось снова вернуть себе расположение короля; он не мог смириться с тем, что Лавальер способна скрывать от него некоторые вещи, а она не в силах была вынести ухудшения их отношений. Какое-то время она чувствовала себя потерянной.

Наконец король простил ее, и Монтале удалось войти в доверие к королю. Он несколько раз спрашивал ее о Бражелоне, зная, что она была осведомлена об этом; и так как Монтале умела лучше лгать, чем Лавальер, слушая ее, король успокаивался душой. Тем не менее его терзали опасения, что он был не первым, кого любила Лавальер; мало того, король боялся, что она все еще любит Бражелона. Словом, его одолевали тревоги и слабости влюбленного человека, а он несомненно был сильно влюблен, хотя крепко укоренившиеся в его сознании правила и страх, который он все еще испытывал перед королевой-матерью, не давали ему совершать безрассудные поступки, на которые отваживались другие. Правда и то, что отсутствие большого ума у Лавальер мешало этой любовнице короля использовать дарованные ей преимущества и влияние, коими столь великая страсть заставила бы воспользоваться любую другую. Она же думала лишь о том, чтобы быть любимой королем и любить его, причем очень ревновала к графине де Суассон, к которой король заходил ежедневно, хотя Лавальер прилагала все старания, чтобы помешать этому.

Графиня де Суассон не сомневалась в ненависти, которую питала к ней Лавальер, и, с досадой понимая, что король всецело находится в ее руках, решила вместе с маркизом де Бардом дать знать королеве, что король влюблен в Лавальер. Они полагали, что, проведав об этой любви, королева заставит его с помощью королевы-матери прогнать Лавальер из Тюильри и что король, не зная, куда ее девать, пристроит Лавальер к графине де Суассон, которая будет ее хозяйкой; они также надеялись, что огорчение, которого не станет скрывать королева, вынудит короля порвать с Лавальер, а покинув ее, он обратит взор на другую, кем, возможно, они сумеют управлять. Словом, такие вот химеры и прочее, им подобное, заставили графиню де Суассон и маркиза де Барда принять самое безумное и самое рискованное решение, какое только можно себе вообразить. Они написали королеве письмо, в котором поведали обо всем происходящем. В комнате королевы графиня де Суассон подобрала конверт от письма короля, ее отца. Бард доверил секрет графу де Гишу, с тем чтобы тот, зная испанский, перевел письмо на этот язык. Граф де Гиш, желая оказать любезность другу и питая ненависть к Лавальер, с готовностью согласился принять участие в осуществлении столь прекрасного плана.

Они перевели письмо на испанский язык; заставили переписать его человека, который уезжал во Фландрию и не собирался возвращаться. Тот же самый человек отнес письмо в Лувр и вручил привратнику, с тем чтобы его отдали синьоре Молина, первой горничной королевы, как письмо из Испании. Молина сочла странным способ, каким письмо было доставлено; ей показалось, что и сложено оно необычно. Словом, скорее по наитию, нежели по велению рассудка, она открыла письмо, а прочитав, сразу отнесла королю.

И хотя граф де Гиш обещал Барду ничего не говорить Мадам об этом письме, он все-таки не удержался и сказал; и Мадам, вопреки своему обещанию, тоже не устояла, рассказав обо всем Монтале. Ожидание длилось недолго. Король пришел в такую ярость, что трудно себе представить; он переговорил со всеми, кто, по его предположению, мог прояснить это дело, и даже обратился к Барду, как человеку умному, которому к тому же доверял. Барда несколько смутило данное королем поручение. Тем не менее он нашел способ бросить тень подозрения на госпожу де Навай, и король поверил в это, что наверняка способствовало немилости, которая постигла ее впоследствии.

Меж тем Мадам хотела сдержать данное королю слово порвать с графом де Гишем, и Монтале обязалась перед королем не вмешиваться более в их отношения. Однако до того, как разрыв состоялся, она предоставила графу де Гишу возможность встретиться с Мадам, чтобы вместе, по ее словам, найти способ больше не видеться. Но разве люди, которые любят друг друга, могут при встрече отыскать такого рода выход? Беседа эта, разумеется, не имела должных последствий, хотя обмен письмами на время прекратился. Монтале снова пообещала королю не оказывать больше услуг графу де Гишу, только бы он не удалял ее от двора, и о том же просила короля Мадам.

Бард, который отныне пользовался абсолютным доверием Мадам и видел, как она мила и умна, то ли из чувства любви, то ли из-за амбиций и склонности к интригам, пожелал стать единственным властителем ее души и решил найти способ удалить графа де Гиша. Он знал об обещании, данном Мадам королю, но видел, что обещания не выполняются.

Бард отправился к маршалу де Грамону. Рассказав ему частично о том, что происходит, он дал понять, какой опасности подвергается его сын, и посоветовал удалить его, попросив короля направить графа де Гиша командовать войсками, находившимися тогда в Нанси.

Маршал де Грамон, страстно любивший сына, прислушался к доводам Барда, испросив у короля таковое назначение, – оно действительно было лестно для его сына, – а посему король ничуть не усомнился в том, что граф де Гиш тоже этого хочет, и дал согласие.

Мадам ничего не знала. Ни ей, ни графу де Гишу Бард не сказал о содеянном, это стало известно лишь позже. Мадам переехала в Пале-Рояль, где прошли ее роды. Она встречалась со многими, и городские женщины, понятия не имевшие о той заинтересованности, с какой она относилась к графу де Гишу, сказали однажды, не придавая этому особого значения, что он попросил назначить его командующим войсками в Лотарингии и через несколько дней едет туда.

Мадам крайне удивило подобное известие. Вечером к ней заглянул король; она заговорила с ним об этом, и он сказал, что маршал де Грамон действительно обратился к нему с просьбой о таком назначении, заверив, что сын очень того желает, и граф де Гиш в самом деле благодарил его.

Мадам была страшно оскорблена тем, что граф де Гиш без ее участия принял решение расстаться с нею. Она сказала об этом Монтале и приказала ей встретиться с ним. Та встретилась с графом де Гишем, и он, в полном отчаянии от того, что ему приходится уезжать, оставляя Мадам в неудовольствии, написал ей письмо, в котором предлагал заявить королю, что он вовсе не просил поста в Лотарингии, и тем самым отказаться от него.

Сначала Мадам выразила недовольство письмом. Тогда граф де Гиш, который был сильно разгорячен, сказал, что никуда не поедет и откажется от командования, заявив об этом королю. Вард испугался, как бы он в своем безумстве действительно этого не сделал; не хотел губить его, хотел лишь удалить. Оставив де Гиша под присмотром графини де Суассон, которая с этого дня была посвящена в тайну, он направился к Мадам просить ее написать графу де Гишу о том, что она хочет, чтобы он уехал. Ее тронули чувства графа де Гиша, в которых действительно присутствовали и благородство и любовь. Она выполнила то, чего добивался Вард, и граф де Гиш решил уехать, но при условии, что увидит Мадам.

Монтале, посчитавшая себя свободной от данного королю слова, ибо он отсылал графа де Гиша, взялась за устройство этого свидания, а так как в Лувр собирался приехать Месье, в полдень она провела графа де Гиша через потайную лестницу и заперла его в молельне. После обеда Мадам сделала вид, будто хочет спать, и прошла в галерею, где граф де Гиш простился с нею. Но тут как раз вернулся Месье. Единственное, что можно было сделать, – это спрятать графа де Гиша в камине, где он и провел долгое время, не имея возможности выйти. Наконец Монтале вызволила его оттуда, полагая, что все опасности, сопряженные с этим свиданием, остались позади. Но она глубоко ошибалась.

Одна из ее подруг, некая Артиньи, чья жизнь была далеко не безупречной, жестоко ненавидела Монтале. Эту девушку определила на службу госпожа де Лабазиньер, бывшая Шемро, время не избавило ее от страсти к интриганству, а она имела огромное влияние на Месье. Завидуя благосклонности, с какой Мадам относилась к Монтале, Артиньи следила за ней, заподозрив, что она затеяла какую-то интригу. Мало того, Артиньи обо всем поведала госпоже де Лабазиньер, одобрившей ее намерения и оказавшей помощь в раскрытии тайны, прислав для верности некую Мерло; и та, и другая оправдали доверие, заметив, как граф де Гиш вошел в покои Мадам.

Госпожа де Лабазиньер сообщила об этом через Артиньи королеве-матери, и королева-мать, движимая чувством, непростительным для столь достойной и благожелательной особы, потребовала, чтобы госпожа де Лабазиньер предупредила Месье. Таким образом принцу стало известно то, что скрыли бы от любого другого мужа.

Вместе с королевой-матерью он принял решение прогнать Монтале, ничего не сказав ни Мадам, ни даже королю, – из опасения, что король воспрепятствует этому, так как у Монтале с ним были прекрасные отношения; а кроме того, поднявшийся шум мог обнаружить вещи, мало кому известные. Заодно они решили прогнать и другую фрейлину Мадам, чье поведение оставляло желать лучшего.

И вот в одно прекрасное утро супруга маршала Дюплесси по приказанию Месье сообщила двум фрейлинам, что Месье повелевает им удалиться. Их тут же без промедления посадили в карету. Монтале обратилась к маршальше Дюплесси, заклиная отдать ей ее шкатулки, ибо, если Месье увидит их, Мадам грозит погибель. Маршальша отправилась за разрешением к Месье, не назвав, однако, причину. Месье, по невероятной для человека ревнивого доброте, позволил унести шкатулки, а маршальша Дюплесси и не подумала завладеть ими, чтобы отдать Мадам. Таким образом они попали в руки Монтале, отбывшей к своей сестре. Когда Мадам проснулась, Месье вошел к ней в комнату и заявил, что велел прогнать двух ее фрейлин. Мадам была очень удивлена, а он удалился, не добавив ничего более. Король вскоре прислал сказать Мадам, что понятия не имел о случившемся и что придет к ней, как только появится возможность.

Месье направился со своими жалобами и горестями к английской королеве, жившей тогда в Пале-Рояле. Та явилась к Мадам, побранила ее немного и поведала обо всем, что доподлинно было известно Месье, с тем чтобы Мадам призналась ему в том же самом, но не сказала большего.

Между Мадам и Месье произошло подробное объяснение. Мадам призналась, что виделась с графом де Гишем, но впервые, а писал он ей всего лишь три-четыре раза.

Месье почувствовал глубочайшее удовлетворение, заставив Мадам признаться ему в вещах, которые он и сам уже знал; это смягчило его горечь, и он поцеловал Мадам, испытывая лишь легкую грусть. У любого другого такое чувство, безусловно, было бы гораздо острее, а он и не думал о мести графу де Гишу, и хотя широкая огласка, какую получило в свете это дело, казалось, обязывала его к этому по долгу чести, он не проявлял злопамятства. Все свои старания Месье употребил на то, чтобы воспрепятствовать любым отношениям Мадам с Монтале, а так как та была тесно связана с Лавальер, он добился от короля, чтобы и Лавальер прекратила с ней всякие отношения. Так оно и случилось, и Монтале поселилась в монастыре.

Насколько можно судить, Мадам обещала порвать с графом де Гишем, причем обещала даже королю, но слова не сдержала. И Вард остался ее доверенным лицом именно потому, что у него произошла размолвка с королем. А так как Вард посвятил графа де Гиша в испанское дело, это настолько крепко связало их, что прекратить отношения было бы для них сущим безумием. К тому же Варду стало известно, что Монтале знает об испанском письме, и это заставило его относиться к ней с почтением, причину коего не могли разгадать окружающие, хотя и понимали: совсем неплохо заручиться расположением Мадам, управляя особой, принимавшей такое участие в ее делах.

Монтале не прекращала своих отношений с Лавальер и, по соглашению с Вардом, написала ей два длинных письма, в которых давала советы, как той следует себя вести и что нужно говорить королю. Короля охватил неописуемый гнев, он послал за Монтале нарочного с предписанием препроводить ее в Фонтевро и не позволять ей ни с кем разговаривать. Монтале была несказанно счастлива, что ей снова удалось спасти свои шкатулки, и вручила их Маликорну, по-прежнему остававшемуся ее любовником.

Двор прибыл в Сен-Жермен. У Варда установились тесные взаимоотношения с Мадам, ибо те, что связывали его с графиней де Суассон, не блиставшей особой красотой, не могли оградить его от чар Мадам.

Сразу же по прибытии в Сен-Жермен графиня де Суассон, всеми силами стремившаяся отнять у Лавальер место, которая та занимала, надумала покорить сердце короля с помощью Ламотт-Уданкур, фрейлины королевы. Такая мысль пришла ей в голову еще до того, как они покинули Париж, и, быть может даже, надежда на то, что король придет к ней, если расстанется с Лавальер, была одной из причин, заставившей ее написать испанское письмо. Она уверила короля, что эта девушка сгорает от необычайной страсти к нему, и король, хоть пылко любил Лавальер, не имел ничего против отношений с Ламотт, но потребовал от графини ничего не говорить об этом Варду. В данном случае графиня предпочла короля своему любовнику, ни словом не обмолвившись об этом договоре.

Шевалье де Грамон был влюблен в Ламотт. Заподозрив неладное, он с великим тщанием стал следить за королем и обнаружил, что король наведывается в комнату фрейлин.

Госпожа де Навай, бывшая тогда статс-дамой, тоже это заметила. Она велела замуровать двери и поставить на окна решетки. Дело получило огласку. Король изгнал шевалье де Грамона, который на несколько лет лишился возможности возвратиться во Францию.

Огласка этого дела открыла Варду глаза на двойную игру, которую вела с ним графиня де Суассон, его охватило такое неистовое отчаяние, что все друзья, считавшие до тех пор, будто он не способен на страсть, не сомневались теперь в его пылкой любви к графине. Но когда они решили порвать отношения, граф де Суассон, не видевший за дружбой между Бардом и своей женой ничего иного, взял на себя заботу примирить их. Лавальер мучили ревность и безысходная тоска, но король, воодушевленный сопротивлением Ламотт, не переставал видеться с ней. Королева-мать вывела его из заблуждения относительно мнимой страсти этой девушки. Кто-то поведал ей о существующем соглашении и о том, что письма, которые Ламотт писала королю, сочиняли ближайшие друзья графини де Суассон – маркизы д’Аллюй и Фуйю; королева-мать в точности знала, когда та должна была написать еще одно, о котором они договорились между собой, чтобы попросить короля удалить Лавальер.

Королева-мать слово в слово поведала содержание письма королю, чтобы дать ему понять, что графиня де Суассон обманывает его, и в тот же вечер, получив письмо и обнаружив в нем то, о чем было сказано, король сжег его, порвал с Ламотт и попросил у Лавальер прощения, признавшись ей во всем; с тех пор у Лавальер не осталось поводов для беспокойства. А Ламотт внезапно воспылала к королю страстью, сделавшей ее весталкой для остальных мужчин.

История с Ламотт – самое значительное событие из того, что произошло в Сен-Жермене. В глазах людей проницательных Вард уже тогда был влюблен в Мадам, однако Месье не испытывал ревности, а, напротив, был очень доволен, что Мадам доверяет Варду.

Другое дело королева-мать. Она ненавидела Варда и не хотела, чтобы Вард завладел помыслами Мадам.

Вернулись в Париж. Лавальер по-прежнему находилась в Пале-Рояле, но при Мадам, с которой она виделась очень редко. Артиньи, враждовавшая с Монгале, заняла между тем ее место рядом с Лавальер; она пользовалась безраздельным ее доверием и постоянно поддерживала связь между нею и королем.

Монтале ревниво следила за процветанием своего недруга, ожидая случая отомстить за себя, а вместе с тем и за Мадам, в дела которой осмелилась вмешаться Артиньи.

Когда Артиньи явилась ко двору, она была беременна, причем беременность ее была уже настолько очевидна, что король, ничего не зная, сам это заметил. Приехала ее мать, чтобы, сославшись на болезнь, забрать Артиньи. История эта не наделала бы много шума, но Монтале приложила все старания, дабы найти способ заполучить письма, которые Артиньи во время беременности писала отцу ребенка, а затем вручила эти письма Мадам, и тогда Мадам, имея вполне оправданную причину прогнать особу, которая дала столько оснований для недовольства ею, заявила, что хочет удалить Артиньи, и выдвинула свои резоны. История получила широкую огласку и стала даже причиной ссоры между нею и королем. Письма были переданы в руки госпожи де Монтозье и госпожи де Сен-Шомон для сличения почерка. Но тут Вард, желая сделать приятное королю, дабы тот не имел оснований возражать против его отношений с Мадам, всеми силами постарался убедить Мадам оставить Артиньи, и, так как Мадам была очень молода, а он – очень ловок, да к тому же имел на нее огромное влияние, ему это действительно удалось.

Артиньи рассказала королю всю правду о себе. Король был тронут ее доверием. И хотя особа эта не отличалась чрезмерными достоинствами, с тех пор, полагаясь на ее добрые намерения, в которых она призналась, король всегда хорошо к ней относился и устроил ее судьбу, о чем мы поведаем далее.

Мадам помирилась с королем. Зимой танцевали премилый балет. Королева по-прежнему не знала, что король влюблен в Лавальер, все еще думая, что он влюблен в Мадам.

Месье страшно ревновал к принцу де Марсийаку, старшему сыну герцога де Ларошфуко, тем более что, несомненно, имел к нему влечение, вселявшее в него уверенность, будто того должны любить все.

Марсийак и в самом деле был влюблен в Мадам. Но выражал это лишь глазами да несколькими словами, слышать которые могла одна она. Мадам не отвечала на его страсть взаимностью. Ее гораздо более занимали дружеские чувства, которые питал к ней Вард, походившие, правда, скорее на любовь, нежели на дружбу, но, так как Варда смущал долг перед графом де Гишем да к тому же останавливали обязательства, которые связывали его с графиней де Суассон, он не знал, как быть: пойти ли до конца в своих отношениях с Мадам или оставаться всего лишь ее другом.

Месье так сильно ревновал Мадам к Марсийаку, что заставил его уехать в свое поместье. И как раз в это время произошло событие, наделавшее много шума, хотя истинный смысл его был какое-то время скрыт.

В начале весны король решил провести несколько дней в Версале. Тяжело заболев корью, он почувствовал себя так плохо, что отдал необходимые государственные распоряжения и препоручил монсеньора дофина заботам принца де Конти, прослывшего за свою набожность одним из самых честных людей Франции. Болезнь представляла опасность лишь в течение сорока восьми часов, и хотя окружающие могли заразиться, это никого не остановило.

Посетив короля, герцог заболел корью. Мадам тоже навестила короля, хотя очень боялась болезни. Именно там Вард впервые достаточно ясно признался в своей страсти к ней. Мадам не оттолкнула его бесповоротно: нелегко обидеть любезного наперсника в отсутствие возлюбленного.

Госпожа де Шатийон, наиболее приближенная в ту пору к Мадам особа, заметила влечение к ней Варда и, хотя в свое время сама она с ним поссорилась, нарушив связывавшую их близость, теперь решилась на примирение, отчасти чтобы завоевать доверие Мадам, а отчасти ради удовольствия часто видеть человека, который ей очень нравился.

Граф Дюплесси, первый камергер Месье, проявлявший необычайную снисходительность к Мадам, всегда доставлял письма, которые она писала Барду, и те, что Бард писал ей, и, наверняка понимая, что переписка касалась графа де Гиша, а затем и самого Варда, продолжал это делать.

Тем временем Монтале по-прежнему оставалась своего рода пленницей в Фонтевро. Маликорн и некий Корбинелли, весьма достойный и умный молодой человек, оказавшийся посвященным в секреты Монтале, держали в своих руках все письма, отданные ей на хранение. Письма эти могли иметь чрезвычайные последствия как для графа де Гиша, так и для Мадам, ибо во время своего пребывания в Париже (король, естественно, не жаловал его тогда, и потому у графа де Гиша были основания сетовать) он в письмах к Мадам, не стесняясь, позволял себе множество шуток и оскорбительных для короля насмешек. Понимая, что Монтале не только всеми покинута, но и забыта, и опасаясь, что со временем находившиеся в их руках письма утратят свое значение, Маликорн и Корбинелли решили проверить, нельзя ли незамедлительно извлечь из них какую-то пользу для Монтале, улучив момент, когда ее не смогут обвинить в соучастии.

Поговорить об этих письмах с Мадам они поручили матушке де Лафайет, настоятельнице Шайо, а кроме того, довели до сведения маршала де Грамона, что ему следует подумать об интересах Монтале, коль скоро в ее руках находятся столь важные секреты.

Вард хорошо знал Корбинелли. Монтале говорила о своих дружеских чувствах к нему, и, так как в намерения Варда входило завладеть письмами, он весьма осторожно обращался с Корбинелли, пытаясь уговорить его передать письма только через него.

От Мадам ему стало известно, что вернуть ей письма предлагали и другие лица; тогда он пришел к Корбинелли с видом отчаявшегося человека, и Корбинелли, не признавшись ему, что такие предложения делались им самим, пообещал Варду, что письма будут отданы ему в руки.

После того как прогнали Марсийака, Вард, который уже тогда собирался окончательно поссорить графа де Гиша с Мадам, написал графу, что у нее были галантные отношения с Марсийаком. Граф де Гиш, сопоставив то, что сообщил ему лучший друг, который своими глазами видел Мадам при дворе, и ходившие на сей счет слухи, ничуть не усомнился в их правдивости и написал Барду письмо, выражавшее его мысли о неверности Мадам.

Незадолго до этого Вард, стараясь добиться благосклонности Мадам, сказал, что следует также вернуть письма, полученные от нее графом де Гишем. И написал графу де Гишу, что появился способ извлечь те письма, которые граф писал Мадам, а посему и он должен вернуть ее письма к нему. Граф де Гиш сразу же согласился и попросил свою мать вручить Варду шкатулку, которую перед отъездом оставил ей.

Из-за связанных с письмами переговоров у Варда с Мадам возникла необходимость встретиться, и мать настоятельница де Лафайет, полагая, что речь идет о возвращении писем, согласилась на то, чтобы Вард тайно пришел в приемную Шайо поговорить с Мадам. У них состоялась долгая беседа. Вард сообщил Мадам, что граф де Гиш уверен, будто ее с Марсийаком связывают галантные отношения. Он даже показал ей письма от графа де Гиша, из которых, однако, не явствовало, что он сам и подсказал ему эту мысль; воспользовавшись обстоятельствами, Вард выложил все, что может сказать человек, который желает занять место друга. А так как ум и молодость Варда делали его весьма обаятельным, да к тому же влечение к нему Мадам казалось более естественным, чем к графу де Гишу, было бы странно, если бы он не преуспел в какой-то мере в завоевании ее сердца.

Во время этой встречи решено было заполучить письма, находившиеся в руках у Монтале. Те, у кого они хранились, действительно возвратили письма, сохранив, однако, самые важные из них. У графини де Суассон Вард вручил эти письма Мадам вместе с теми, которые она сама писала графу де Гишу, и они были в тот же час сожжены.

Через несколько дней Мадам и Вард договорились снова встретиться в Шайо. Мадам пришла, но Вард не явился, сославшись на очень серьезные причины. Дело в том, что король узнал о первом свидании, и то ли Вард, сам сказавший ему об этом, опасался, что король не одобрит второго, то ли он боялся графини де Суассон, во всяком случае, Вард туда не пришел. Мадам была крайне возмущена. Она написала ему письмо, исполненное печали и высокомерия.

Королева-мать большую часть лета болела; это стало причиной того, что двор покинул Париж лишь в июле. Король двинулся брать Марсаль, и все последовали за ним. Марсийак, который получил лишь совет, а не приказание удалиться, вернулся и отправился вослед королю.

Узнав, что король направляется в Лотарингию и, значит, встретится с графом де Гишем, Мадам испугалась, что тот во всем признается королю и расскажет об их отношениях, и посему известила его: если он скажет хоть слово, она с ним никогда больше не увидится. Но письмо пришло лишь после того, как король уже поговорил с графом де Гишем и тот поведал ему обо всем, о чем умолчала Мадам.

Во время этого путешествия король на удивление всем милостиво обласкал графа де Гиша. Вард, которому было известно, о чем Мадам написала графу де Гишу, сделал вид, будто не знает, что тот не получал письма, и сообщил Мадам, что новая милость настолько вскружила голову графу де Гишу, что он во всем признался королю.

Мадам сильно разгневалась на графа де Гиша и, получив столь праведный повод порвать с ним, а возможно, следуя своему желанию сделать это, написала ему весьма резкое письмо, запретив когда-либо произносить ее имя, и прекратила с ним всякие отношения.

После взятия Марсаля граф де Гиш, которому больше нечего было делать в Лотарингии, испросил у короля разрешения уехать в Польшу. Он написал Мадам все, что могло смягчить ее в связи с его провинностью, но Мадам не пожелала принять его извинений и послала ему то самое письмо, возвещавшее о разрыве, о котором я только что упоминала. Граф де Гиш получил его перед самым отплытием и впал в такое безысходное отчаяние, что стал взывать к поднимавшейся в тот момент буре, дабы она помогла ему свести счеты с жизнью. Тем не менее путешествие его оказалось вполне удачным. Он совершил поразительные деяния, подвергался величайшей опасности в войне против московитов и даже получил удар в живот, наверняка бы убивший его, если бы не портрет Мадам, который он носил в очень большой шкатулке, принявшей удар на себя и сильно покореженной.

Вард был очень доволен тем, что граф де Гиш окончательно отдалился от Мадам. Оставался Марсийак, единственный соперник, которого предстояло победить, и, хотя Марсийак всегда отрицал свою страсть к Мадам, Вард так ловко сумел подойти к нему с предложением помочь, что в конце концов заставил того признаться. И стал таким образом доверенным лицом своего соперника.

Однако он был близким другом господина де Ларошфуко, которому страшно не нравилась любовь сына к Мадам, и это обязывало его не причинять зла Марсийаку. Тем не менее по возвращении из Марсаля, когда все были в сборе, как-то вечером он сумел пробудить у Месье сильную ревность в отношении Марсийака. Месье пригласил Варда, чтобы поговорить об этом, и Вард, дабы доказать свою преданность и вместе с тем избавиться от Марсийака, сказал, будто заметил, какие взгляды Марсийак бросает на Мадам, и потому собирается-де предупредить на сей счет господина де Ларошфуко.

Нетрудно догадаться, что мнение такого человека, как Вард, слывшего другом Марсийака, немало способствовало неудовольствию Месье, и он снова выразил желание, чтобы Марсийак удалился. Явившись к господину де Ларошфуко, Вард слукавил, поведав о своем разговоре с Месье, который, в свою очередь, тоже рассказал о нем господину де Ларошфуко. В результате они с Вардом чуть было не поссорились окончательно, к тому же Ларошфуко стало известно о том, что сын признался Варду в своей страсти к Мадам.

Марсийак покинул двор и, проезжая через Море, где находился Вард, не захотел объясняться с ним, и с той поры они старались лишь соблюдать приличия в отношении друг друга.

История эта наделала много шума, никто уже не сомневался в том, что Вард влюблен в Мадам. Графиня де Суассон начала даже ревновать, однако Вард сумел успокоить ее, и скандала не случилось.

Мы оставили Варда довольным тем, что ему удалось изгнать Марсийака, в то время как граф де Гиш находился в Польше. Но оставались еще два человека, которые мешали ему своею дружбой с Мадам. Одним из них был король; другим – Гондрен, архиепископ Санский.

От последнего Вард вскоре отделался, сказав ему, что король считает, будто он влюблен в Мадам. Вард даже пошутил, заявив, что скоро, видно, придется отправить архиепископа в Нанси. Это заставило того удалиться в свою епархию, откуда он наезжал лишь изредка.

Прибегнув все к той же шутке, Вард сказал Мадам, что король ненавидит ее и что ей следует заручиться дружбой короля, своего брата, дабы тот мог защитить ее от злой воли этого. Мадам ответила, что она такой дружбой заручилась. Вард уговорил ее показать ему письма, которые писал ей брат. Она согласилась, а он в доказательство своей преданности королю представил Мадам как опасную личность, заверив, однако, короля, что воспользуется своим влиянием на нее, дабы помешать ей причинить какой-либо вред.

Предавая таким образом Мадам, Вард в то же время не переставал изображать неуемную страсть, какую будто бы питал к ней, и рассказывал ей все, что узнавал от короля. Он даже просил у нее разрешения порвать с графиней де Суассон, на что Мадам не согласилась, ибо, воспринимая, несомненно, слишком снисходительно его страсть, она тем не менее угадывала неискренность Варда, и эта мысль помешала Мадам до конца поверить ему. Вскоре она даже поссорилась с ним.

Тем временем госпожа де Мекельбург и госпожа де Монтеспан поддерживали, казалось, наилучшие отношения с Мадам. Вторая ревновала к первой и в поисках способов уничтожить ее встретила человека, о котором я вам сейчас расскажу. Госпожа д’Арманьяк находилась тогда в Савойе, сопровождая туда принцессу Савойскую. Месье просил Мадам приглашать ее по возвращении на все увеселения, организуемые ею. Мадам согласилась, хотя, судя по всему, госпожа д’Арманьяк стремилась уклониться от этого. Госпожа де Мекельбург заявила Мадам, что знает причину. И рассказала, что к моменту бракосочетания госпожи д’Арманьяк ее отношения с Вардом были завершены, но когда госпожа д’Арманьяк пожелала забрать у него свои письма, он пообещал вернуть их лишь в том случае, если удостоверится, что она никого не полюбит. Перед отъездом в Савойю госпожа д’Арманьяк снова сделала попытку вернуть письма, однако он воспротивился, сказав, что она любит Месье и потому он опасается встречаться с ней у Мадам.

Узнав об этом, Мадам решила попросить у Варда ее письма и отдать их ей, чтобы она ни о чем больше не тревожилась. Мадам обо всем рассказала Монтеспан, та похвалила ее, но воспользовалась этим, чтобы сыграть с нею самую злую шутку, какую только можно себе вообразить.

В ту пору Мадам любил господин главный шталмейстер, и хотя выражал он это довольно грубо и прямолинейно, ему казалось, что раз она не отвечает, то попросту ничего не понимает. И он принял решение написать ей, но за недостатком ума обратился с просьбой сделать это к герцогу Люксембургскому и архиепископу Санскому, собираясь в Валь-де-Грас положить письмо в карман Мадам, дабы она не сумела отказаться. Те не сочли возможным выполнить такую просьбу и предупредили Мадам о его сумасбродстве. Мадам просила их сделать так, чтобы он не думал больше о ней, и они действительно в этом преуспели.

Тем не менее, возвратившись из Савойи, госпожа д’Арманьяк воспылала ревностью. Госпожа де Монтеспан заявила, что у нее есть для этого все основания, и поехала ей навстречу, дабы предупредить, будто Мадам хочет заполучить ее письма, чтобы употребить ей во зло, и если она не погубит госпожу де Мекельбург, то погубят ее саму. Госпожа д’Арманьяк, охотно употреблявшая во зло ту малость ума, которой располагала, договорилась с госпожой де Монтеспан о том, что следует погубить госпожу де Мекельбург. Через госпожу де Бове они постарались убедить в этом королеву-мать, а вместе с ней и Месье, заявив, что у госпожи де Мекельбург слишком скверная репутация и что ее нельзя оставлять подле Мадам.

Та, со своей стороны, решилась на такие хитрости, что в конце концов сама себя погубила, и Месье запретил ей встречаться с Мадам.

Мадам, которую повергло в отчаяние нанесенное одной из ее подруг оскорбление, запретила госпоже де Монтеспан и госпоже д’Арманьяк являться к ней. Она хотела даже заставить Варда пригрозить последней, сказав, что если та не вернет госпоже де Мекельбург, то он отдаст Мадам письма, о которых шла речь. Но он этого не сделал, ограничившись лишь предложением, что укрепило Мадам в прежней мысли: Вард – великий лицемер.

Месье тоже его разгадал из-за пересказов того, о чем говорилось у короля и у него. Поэтому Вард лишь изредка осмеливался появляться у Мадам, и так как Мадам в своих письмах к нему не отчитывалась в частых беседах, которые имела с королем, он стал думать, что король влюбился в Мадам, и это привело его в полное уныние.

Тем временем, по сообщениям из Польши, стало известно, что граф де Гиш, совершив поразительные подвиги, вместе с польской армией оказался в таком положении, при котором спасения нет. Эту новость сообщили за ужином у короля. Мадам это страшно поразило, и она была счастлива тем, что всеобщее внимание к рассказу помешало заметить охватившее ее волнение.

Мадам вышла из-за стола. И, встретив Варда, сказала: «Я вижу, что люблю графа де Гиша больше, чем полагала». Подобное заявление вкупе с подозрениями, возникшими у Варда по поводу короля, заставило его принять решение переменить манеру поведения с Мадам.

Думаю, он немедля порвал бы с ней, если бы его не удерживали слишком серьезные соображения. У него было два повода пожаловаться ей. Мадам шутливо возразила, что в отношении короля видит его в роли Шабана, а что касается графа де Гиша, то готова напомнить ему, сколько он всего сделал, чтобы поссорить ее с ним, если, конечно, он не возражает, чтобы она посвятила его в свои чувства к де Гишу. Затем Вард сообщил Мадам, что начинает понимать: графиня де Суассон ему небезразлична. Мадам в ответ заметила, что вряд ли он сможет находиться с той в одной кровати: нос ее причинит ему большие неудобства. С той поры отношения Мадам с Бардом складывались скорее на основе сдержанного уважения, ибо породившие его обстоятельства ушли в невозвратное прошлое.

Тем летом все отправились в Фонтенбло, и Месье, который не в силах был смириться с тем, что обе его подруги – госпожа д’Арманьяк и госпожа де Монтеспан – не имеют возможности принимать участия в увеселениях, так как Мадам запретила им появляться в ее присутствии, согласился, чтобы госпожа де Мекельбург вновь встретилась с Мадам, и в результате встретились все трое, перед тем как двор покинул Париж. Однако первым двум так никогда и не удалось вернуть благосклонность Мадам; в особенности это касается госпожи де Монтеспан.

В Фонтенбло все думали только о развлечениях, а средь бесчисленных празднеств дамские раздоры всегда создают определенные трудности, и самая большая возникла из-за media noche, где король просил присутствовать Мадам. Праздник должен был проходить на канале, на ярко освещенном судне, сопровождавшемся другими – со скрипками и музыкой.

До сего дня беременность мешала Мадам принимать участие в прогулках, но теперь, на девятом месяце, она бывала всюду. И потому попросила короля исключить из числа гостей госпожу д’Арманьяк и госпожу де Монтеспан. Тогда Месье, полагая, что его авторитету мужа нанесен урон, поскольку удалили его приятельниц, заявил, что не будет присутствовать на празднествах, где нет этих дам.

Королева-мать, которая по-прежнему ненавидела Мадам, укрепила его в этом решении, рассердившись на короля, принявшего сторону Мадам. Но Мадам все-таки одержала верх, и дамы не присутствовали на media noche, что привело их в бешенство.

Графиня де Суассон, с давних пор безумно ревновавшая Мадам к Варду, не переставала, однако, поддерживать с ней хорошие отношения. Однажды, заболев, она попросила Мадам навестить ее и, желая выяснить чувства Мадам к Варду, после бесчисленных заверений в дружбе упрекнула ее в отношениях с Вардом, которые в течение трех лет Мадам поддерживает без ее ведома; если это галантные отношения, то тем самым она наносит ей весьма чувствительный удар, а если это не более чем дружба, то непонятно, почему Мадам хочет скрыть ее, зная приверженность графини интересам Мадам.

Мадам всегда с готовностью стремилась помочь своим подругам выйти из затруднительного положения и потому сказала графине де Суассон, что в сердце ее никогда не было места чувству к Варду, которое могло бы огорчить ее. Тогда графиня попросила Мадам подтвердить в присутствии Варда, что она не желает поддерживать с ним иных отношений, кроме как через нее. Мадам согласилась. Тотчас послали за Вардом. Он был немного удивлен, но, когда понял, что Мадам вместо того, чтобы поссорить его с графиней, взяла вину на себя, пришел поблагодарить ее, заверив, что на всю жизнь сохранит признательность за проявленное ею благородство.

Однако графиня де Суассон, по-прежнему опасаясь какого-нибудь подвоха, так запутала Варда, что он проговорился, признавшись кое в каких вещах. Чтобы окончательно все выяснить, графиня поведала об этом Мадам, добавив, что Вард совершил недопустимое предательство по отношению к ней, показав королю письма английского короля.

Мадам не отступилась от своих слов. Она по-прежнему утверждала, что за Вардом нет вины перед графиней, и, хотя была недовольна им, не желала показаться лгуньей (а вышло бы именно так, если бы ей пришлось открыть правду).

Графиня, однако, рассказала Варду прямо противоположное, что окончательно сбило его с толку. Он признался во всем, поведал, что только от Мадам зависело, чтобы он до конца дней никогда не встречался с графиней. Судите сами, в какое отчаяние впала графиня! Она послала за Мадам, просила зайти к ней. Мадам застала ее в неописуемом горе из-за измены возлюбленного. Графиня просила Мадам рассказать правду, заявив, что прекрасно понимает: причина, помешавшая ей сделать это, – доброе отношение к Варду, но его предательство такого не заслуживает.

Затем она сообщила Мадам то, что знала, и, сопоставив все вместе, они обнаружили невообразимый обман. Графиня поклялась, что никогда больше не увидит Варда. Но чего не сделаешь во имя страстной любви! Вард так ловко разыграл комедию, что смягчил ее.

Тем временем де Гиш возвратился из Польши. Месье позволил ему вернуться ко двору, но потребовал от его отца, чтобы де Гиш не появлялся там, где находится Мадам. Он часто встречал ее и, несмотря на долгое отсутствие, не переставал любить, хотя Мадам порвала с ним всякие отношения, к тому же было неясно, что ему следует думать об истории с Бардом.

Он не мог отыскать способа объясниться с Мадам. Доду, единственного человека, которому он доверял, не было в Фонтенбло, но окончательно привело его в замешательство то, что Мадам, зная, что королю известно о ее письмах к нему в Нанси и о подаренном ею портрете, вновь потребовала все это вернуть через короля, и де Гиш действительно отдал и то, и другое королю с несказанной болью и безропотным послушанием, с каким всегда относился к приказаниям Мадам.

Между тем Вард, чувствуя свою вину перед другом, настолько все запутал, что голова у графа де Гиша пошла кругом. Здравые рассуждения подсказывали ему, что он был обманут, но де Гиш не знал, принимала ли Мадам участие в обмане или виноват один Вард. Буйный нрав не позволял ему оставаться в тревожном неведении, и он решил взять в судьи госпожу де Мекельбург, которую Вард назвал свидетельницей его верности. Однако пойти на это граф де Гиш готов был лишь при условии согласия Мадам.

Он написал ей при посредстве Варда, изложив свою просьбу. Мадам произвела на свет Месье де Валуа и пока еще ни с кем не виделась, но Вард с такой настойчивостью просил у нее аудиенции, что она приняла его. Прежде всего он бросился перед ней на колени. Стал плакать и молить о прощении, предлагая ей скрыть, если она согласна действовать с ним заодно, существовавшие между ними отношения.

Мадам заявила, что не принимает подобного предложения, а, напротив, хочет, чтобы граф де Гиш узнал всю правду; да, она была обманута и попала в ловушку, коей никто не сумел бы избежать, и потому не желает иного оправдания, кроме истины, только тогда все поймут, что в руках любого другого ее добрые побуждения не были бы извращены так, как это случилось.

Затем Вард хотел вручить ей письмо от графа де Гиша, но она отказалась взять его, и правильно сделала, ибо Вард показал уже письмо королю, сказав при этом, что Мадам обманывает его.

Еще он просил Мадам назвать кого-нибудь, чтобы помирить их с де Гишем. Во избежание дуэли она согласилась, чтобы примирение состоялось у мадам де Мекельбург, однако Мадам не желала давать повода думать, будто встреча эта состоится по ее разрешению. Варда, ожидавшего совсем иного, охватило беспредельное отчаяние. Он бился головой о стены, плакал, словом, делал вещи несуразные. Но Мадам проявила твердость, не отступилась, и хорошо сделала.

Едва Вард ушел, как явился король. Мадам рассказала ему о том, что произошло, король остался очень доволен и, выяснив все, обещал ей помочь разобраться в плутнях Варда, настолько невероятных, что невозможно было распутать их. Мадам выбралась из этого лабиринта, непрестанно повторяя одну лишь правду, ее искренность помогла ей утвердить свое положение при короле.

Граф де Гиш, однако, был крайне удручен тем, что Мадам не пожелала взять его письмо. Он думал, что она его больше не любит, и решил встретиться с Бардом у госпожи де Мекельбург, чтобы сразиться с ним. Но та не захотела их принять, и посему они пребывали в таком состоянии, что все вокруг каждодневно ожидали страшного скандала.

Тем временем король вернулся в Венсенн. Граф де Гиш, не зная, какие чувства питает к нему Мадам, и не имея более сил оставаться в подобном неведении, решил просить графиню де Грамон, которая была англичанкой, поговорить с Мадам; он так настаивал, что та в конце концов согласилась, даже ее муж взялся передать письмо, которое не пожелала принять Мадам. В ответ Мадам сказала, что граф де Гиш был влюблен в мадемуазель де Грансей, не сообщив ей, что это всего лишь предлог; сказала, что счастлива не иметь с ним никаких дел, но если бы он вел себя иначе, его любовь и признательность заставили бы ее, несмотря на грозившую ей опасность, сохранить к нему чувства, которых он добивался.

Такая холодность с новой силой разожгла страсть графа де Гиша, и он ежедневно являлся к графине де Грамон, умоляя ее походатайствовать за него перед Мадам. Наконец ему самому представился случай поговорить с ней дольше, чем он мог надеяться.

Госпожа де Вьевилль давала в своем доме бал. Мадам решила отправиться туда в маске вместе с Месье, а чтобы не быть узнанной, велела роскошно одеть своих фрейлин и нескольких дам из свиты. Они же вдвоем с Месье поехали в плащах в чужой карете.

У двери им повстречалась целая группа масок. Не зная, кто они, Месье пригласил их присоединиться к ним и взял одну из масок за руку. Мадам поступила точно так же. Судите сами, каково было ее удивление, когда она обнаружила искалеченную руку графа де Гиша, тот тоже узнал аромат саше, которыми были надушены уборы Мадам! Оба едва не вскрикнули, настолько их поразило это приключение. Обоих охватило такое глубокое волнение, что они поднялись по лестнице, не вымолвив ни слова. Наконец граф де Гиш, узнав Месье и увидев, что он сел далеко от Мадам, встал на колени и не только успел оправдаться перед Мадам, но и услышал ее рассказ обо всем, что произошло за время его отсутствия. Ему было горько узнать, что она поверила Варду, но он был безмерно счастлив тем, что Мадам простила ему роман с мадемуазель де Грансей, и ничуть не жаловался.

Месье позвал Мадам, и граф де Гиш, опасаясь быть узнанным, вышел первым. Но тот же случай, который привел его сюда, заставил графа де Гиша замешкаться внизу, у лестницы. Месье немного встревожила беседа, которую имела Мадам. Она это заметила и, испугавшись расспросов, нарочно оступилась и, спотыкаясь, стала спускаться по лестнице вниз, где находился граф де Гиш, который, удержав ее, спас от гибели, так как она носила ребенка. Как видите, все способствовало их примирению. И оно свершилось. Затем Мадам получала от него письма и как-то вечером, когда Месье уехал на бал-маскарад, встретилась с ним у графини де Грамон, где она дожидалась Месье на media noche.

Тем временем Мадам нашла способ отомстить Варду. Шевалье Лотарингский был влюблен в одну из фрейлин Мадам, ее звали Фьенн. Однажды, когда он находился у королевы, в присутствии многих людей его спросили, кто ему мил. «Фьенн», – ответили вместо него. Вард заметил, что ему лучше было бы обратить свой взор к ее госпоже. Мадам узнала об этом от графа де Грамона. Не желая называть его, она попросила рассказать ей то же самое маркиза де Вильруа и, сумев вовлечь в это дело его, равно как и шевалье Лотарингского, пожаловалась королю и попросила изгнать Варда. Король обещал, хотя счел наказание чересчур суровым. Вард, в свою очередь, попросил, чтобы его заключили в Бастилию и все ходили туда навещать его.

Друзья Варда объявили, что король с трудом пошел на такое наказание и что Мадам не смогла заставить изгнать его. Поняв, что это и в самом деле пошло ему только на пользу, Мадам вновь обратилась к королю с просьбой отправить Варда в свое поместье, на что король согласился.

Графиня де Суассон, разъяренная тем, что Мадам отнимала у нее Варда то своею ненавистью, то дружбой, и к тому же раздосадованная высокомерием, с каким вся придворная молодежь твердила, что Вард наказан по заслугам, решила выместить свой гнев на графе де Гише.

Она сказала королю, что Мадам сделала это в угоду графу де Гишу и что король пожалел бы о своем потворстве ее ненависти, если бы знал все, что де Гиш совершил против него.

Монтале, которая в порыве ложного благородства нередко отваживалась на опрометчивые поступки, написала Варду, что если он доверится ей, то у нее есть три письма, которые помогут ему выпутаться из неприятного положения. Он не принял ее предложения, зато графиня де Суассон воспользовалась сведениями об этих письмах, дабы вынудить короля погубить графа де Гиша. Она обвинила графа в намерении сдать Дюнкерк англичанам и выделить в распоряжение Мадам полк гвардейцев. К тому же имела неосторожность упомянуть об испанском письме. К счастью, король обо всем рассказал Мадам. Он был в такой ярости против графа де Гиша, испытывая в то же время необычайную признательность к графине де Суассон, что Мадам вынуждена была погубить обоих, дабы не видеть торжества графини де Суассон, выдвинувшей обвинение против графа де Гиша. И все-таки Мадам удалось добиться обещания короля простить графа де Гиша, если она сумеет доказать, что его проступки ничтожны по сравнению с виной Варда и графини де Суассон. Король обещал ей это, и Мадам поведала ему все, что знала. Вместе они порешили, что графиню де Суассон следует изгнать, а Варда заключить в тюрьму. При посредничестве маршала де Грамона Мадам сразу же предупредила графа де Гиша, посоветовав ему откровенно во всем признаться, ибо полагала, что во всех запутанных делах только истина может вывести людей из затруднения. Несмотря на щекотливость положения, граф де Гиш поблагодарил Мадам, и все переговоры касательно этого дела велись ими только через маршала де Грамона. Правдивость и с той, и с другой стороны была столь безупречной, что они ни разу не спутались в своих показаниях, и король не заметил их договоренности. Он отправил человека просить Монтале сказать ему всю правду: вы узнаете подробности от нее самой. Скажу только, что маршал, лишь чудом державший себя в руках, не смог вытерпеть до конца, страх вынудил его послать сына в Голландию, хотя, если бы он устоял, того не изгнали бы.

Граф так был удручен, что заболел. Отец неустанно торопил его с отъездом. Мадам не желала прощаться с ним, ибо знала, что за ними следят, к тому же и возраст ее был уже не тот, когда кажется, что, чем опаснее, тем интереснее. Но граф де Гиш не мог уехать, не увидев Мадам. Он заказал для себя платье лакеев Лавальер и, когда Мадам несли в портшезе в Лувр, получил возможность поговорить с ней. И вот наконец пришел день отъезда. Графа все еще мучила лихорадка. Однако он по-прежнему находился на улице все в том же одеянии, но, когда настал момент последнего прости, силы оставили его. Потеряв сознание, он упал, и Мадам с болью смотрела на него в таком состоянии, ведь он рисковал либо быть узнанным, либо остаться без помощи. С той поры Мадам его больше ни разу не видела.

Рассказ о смерти Мадам

Мадам вернулась из Англии, овеянная славой, окрыленная радостью, обусловленной путешествием, в основе которого лежала дружба; следствием этой поездки явился бесспорный успех в делах. Король, ее брат, которого она очень любила, выразил необычайную нежность к ней и уважение. Все знали, хотя и смутно, что переговоры, в которых она принимала участие, были близки к завершению. В двадцать шесть лет она стала, как ей представлялось, связующей нитью между двумя самыми могущественными королями столетия. В ее руках находился договор, от коего зависела судьба значительной части Европы. Удовольствие, сопутствующее успеху, и связанное с ним всеобщее внимание вкупе с очарованием, свойственным молодости и красоте, придавали облику Мадам особую прелесть и мягкость, вызывавшие своего рода почитание, тем более для нее лестное, что оно относилось скорее к ее персоне, нежели к занимаемому ею положению.

Однако ощущение полного счастья нарушалось отдалением от нее Месье после известного дела шевалье Лотарингского, хотя, судя по всему, милостивое расположение короля предоставило в ее распоряжение способ выйти из затруднения. Словом, она, как никогда, находилась в условиях, на редкость благоприятных, и тут смерть, словно удар грома, неожиданно положила конец столь блистательной жизни, лишив Францию самой очаровательной принцессы из всех, когда-либо существовавших.

Двадцать четвертого июня 1670 года, через неделю после возвращения Мадам из Англии, они с Месье отправились в Сен-Клу. Приехав туда, Мадам в первый же день пожаловалась на боль в боку и болезненные ощущения в желудке, которым она была подвержена. Тем не менее ей захотелось искупаться в реке, так как было очень жарко. Господин Ивлен, ее доктор, сделал все возможное, чтобы воспрепятствовать этому, но, несмотря на его уговоры, Мадам выкупалась в пятницу, а в субботу ей стало так плохо, что она уже не купалась. Я приехала в Сен-Клу в субботу в десять часов вечера. И нашла ее в парке; она сказала, что плохо выглядит, и я это, конечно, замечу; что чувствует она себя неважно. Поужинала Мадам как обычно, а потом до полуночи гуляла при луне. На другой день, в воскресенье 29 июня, она встала рано и спустилась к Месье – он купался. Она пробыла с ним довольно долго, а выйдя из его комнаты, зашла в мою и оказала мне честь, сообщив, что хорошо провела ночь.

Вскоре я поднялась к ней. Мадам пожаловалась на свою печаль, но плохое настроение, о котором она говорила, у других женщин показалось бы минутами счастья, столько в ней было природной мягкости, тогда как резкость или негодование были совершенно ей чужды.

Во время нашего разговора Мадам пришли сказать, что начинается месса. Она пошла послушать ее, а возвращаясь к себе в комнату, оперлась на меня и призналась с особым, свойственным лишь ей выражением доброты, что у нее не было бы столь скверного настроения, если бы она имела возможность поболтать со мной, зато все остальное окружение ей до того наскучило, что она не может больше никого выносить.

Затем Мадам пошла взглянуть на Мадемуазель, чей портрет писал прекрасный английский художник, и стала рассказывать нам с госпожой д’Эпернон о своем путешествии в Англию и о короле, ее брате.

Беседа эта ей нравилась и потому вернула хорошее настроение. Подали обед. Она поела как обычно и после обеда легла на пол, что делала на свободе довольно часто. Мадам уложила меня рядом с собой, так что ее голова покоилась почти на мне.

Тот же самый художник писал и Месье. Мы поговорили о разных вещах, и она незаметно уснула. Во сне она так сильно изменилась, что, глядя на нее довольно длительное время, я была удивлена и подумала, что ум немало способствовал украшению ее лица, ибо делал его таким приятным, когда она бодрствовала, и столь малоприятным во сне. Однако подобная мысль была ошибочной, так как я не раз видела ее спящей и всегда не менее приятной.

Проснувшись, она поднялась, но выглядела так плохо, что Месье был удивлен и обратил на это мое внимание.

Потом она направилась в салон, где какое-то время прохаживалась с Буафранком, казначеем Месье, и, разговаривая с ним, несколько раз пожаловалась на боль в боку.

Спустился Месье, собиравшийся ехать в Париж. Встретив на ступеньках госпожу де Мекельбург, он поднялся вместе с ней обратно. Оставив Буафранка, Мадам подошла к госпоже де Мекельбург. Во время ее разговора с ней, с госпожой де Гамаш и со мной принесли воду с цикорием, которую она недавно просила. Подала ее дама из свиты, госпожа де Гурдон. Выпив воду и поставив одной рукой чашку на блюдце, другой она схватилась за бок и произнесла голосом, в котором чувствовалась огромная боль: «Ах, как колет в боку! Ах, что за мука! Я больше не могу терпеть».

При этих словах она залилась краской, а через минуту покрылась мертвенной бледностью, поразившей всех нас. Мадам продолжала кричать, просила, чтобы ее унесли, словно не в силах была держаться на ногах.

Мы подхватили ее под руки; согнувшись, она едва передвигалась. Ее тут же раздели; я поддерживала Мадам, пока ее расшнуровывали. Она все еще жаловалась, и я заметила слезы в ее глазах. Меня это удивило и растрогало, ибо я знала ее как самую терпеливую в мире особу.

Целуя ей руки, которые держала, я сказала, что она, верно, сильно страдает. Мадам ответила, что страдает невыносимо. Ее уложили в постель, но она тут же закричала пуще прежнего и стала кататься с боку на бок от нестерпимой боли. Тем временем позвали ее главного врача, господина Эспри. Тот заявил, что это колики, и предписал обычные при таких явлениях средства. Меж тем боли усиливались. Мадам заметила, что болезнь ее серьезнее, чем думают; что ей суждено умереть и что следует послать за исповедником.

Месье оставался у ее постели. Поцеловав его, она сказала с нежностью и с таким кротким видом, который способен был тронуть и самые жестокие сердца: «Увы, сударь, вы давно уже меня не любите, но это несправедливо; я никогда не предавала вас». Месье казался растроганным, и все, кто находился в комнате, – тоже; не слышно было ничего, кроме плача присутствующих.

Все, о чем я рассказываю, произошло меньше чем за полчаса. Мадам по-прежнему кричала, что ощущает ужасные боли в желудке. И вдруг попросила проверить воду, которую она пила, сказав, что это яд, что, возможно, одну бутылку приняли за другую, что ее отравили, она это чувствует, пускай ей дадут противоядие.

Я стояла в простенке рядом с Месье, и, хотя считала его неспособным на подобное преступление, чувство, свойственное людскому недоброжелательству, заставило меня внимательно присмотреться к нему. Он не был ни взволнован, ни смущен словами Мадам. Сказал только, что надо дать эту воду собаке. Так же, как и я, он согласился с тем, что следует принести растительное масло и противоядие, дабы избавить Мадам от столь прискорбной мысли. Госпожа Деборд, главная ее камеристка, беспредельно ей преданная, сказала, что она сама готовила воду, и попробовала ее. Но Мадам продолжала упорствовать, требуя растительного масла и противоядия. Ей дали и то, и другое. Сент-Фуа, главный камердинер Месье, принес ей змеиный порошок. Она сказала, что доверяет ему и потому берет лекарство из его рук; ее заставили принять несколько снадобий, связанных с мыслью о яде и, возможно, причинивших ей вред вместо пользы. Лекарства вызвали у Мадам рвоту, но тошнота появилась у нее еще до того, как она что-либо приняла, однако рвота не дала желаемого результата, вышло только немного слизи и часть пищи. Лекарства и мучительные, нестерпимые боли довели ее до изнеможения, принятого нами за успокоение, но она разуверила нас, сказав, что не следует обманываться, боли остались прежними, только у нее нет больше сил кричать, как нет и средства от ее недуга.

Казалось, она полностью уверилась в своей смерти и смирилась с ней, как с чем-то, не имеющим значения. Видимо, мысль о яде укоренилась в ее сознании и, понимая, что лекарства бесполезны, она не думала больше о жизни, стараясь терпеливо сносить свою боль. Началось сильное удушье. Месье позвал госпожу де Гамаш, чтобы она пощупала пульс; врачи об этом не подумали. Та в страхе отошла от кровати, сказав, что пульс не прощупывается и что конечности у Мадам совсем холодные. Мы испугались. Месье, казалось, был в ужасе. Господин Эспри заявил, что это обычное явление при коликах и что он ручается за Мадам. Месье разгневался, заметив, что он ручался за Месье де Валуа, а он умер; и теперь опять ручается за Мадам, хотя она тоже умирает.

Меж тем явился затребованный ею кюре Сен-Клу. Месье оказал мне честь, спросив, стоит ли говорить с ним об исповеди. Мне почудилось, она очень плоха. Думалось, ее боли никак не похожи на те, что связаны с обычными коликами, тем не менее мысленно я была далека от того, что должно было случиться, сосредоточив все свои помыслы на тревоге за ее жизнь.

Я ответила Месье, что исповедь в предвидении смерти может быть только полезна, и Месье приказал мне пойти сказать Мадам, что кюре Сен-Клу прибыл. Я умоляла его избавить меня от этого, ссылаясь на то, что раз она просила прийти исповедника, значит, надо просто впустить того в комнату. Месье приблизился к постели, и Мадам сама, по собственной воле, снова попросила исповедника, однако не выглядела при этом испуганной, а походила на человека, который думает о единственно необходимых в его положении вещах.

Одна из главных ее горничных прошла в изголовье, чтобы приподнять Мадам. Но Мадам не пожелала ее отпускать и исповедалась в ее присутствии. После того как исповедник удалился, Месье подошел к постели. Довольно тихо Мадам сказала ему несколько слов, которых мы не расслышали, однако нам показалось, что это опять нечто ласковое и правдивое.

Мадам предложили сделать кровопускание, но она пожелала, чтобы кровь взяли из ноги. А господину Эспри хотелось, чтобы то была рука. В конце концов он решил, что поступать следует именно так. Месье пошел сказать об этом Мадам, как о вещи, на которую, возможно, ей трудно будет решиться, но она ответила, что согласна на все пожелания, что ей все безразлично и что она прекрасно сознает: ей уже не поправиться. Мы воспринимали ее слова как следствие сильной боли, которой ей никогда не доводилось испытывать и потому заставлявшей ее думать, что она должна умереть.

Прошло не больше трех часов с тех пор, как ей стало плохо. Ивлен – за ним посылали в Париж – прибыл вместе с господином Валло – за ним ездили в Версаль. Заметив Ивлена, к которому она относилась с большим доверием, Мадам сразу сказала, что очень рада его видеть, что ее отравили и что ему следует лечить ее, основываясь на этом. Не знаю, поверил ли он ей, решив, что спасенья нет, или подумал, что она ошибается и болезнь ее не опасна, во всяком случае, вел он себя как человек, у которого не осталось ни малейшей надежды или который, напротив, вовсе не видит опасности. Он посоветовался с господином Валло и господином Эспри, а после довольно длительной консультации все трое явились к Месье и поклялись, что опасности нет. Месье пришел сказать об этом Мадам. Она ответила, что знает свою болезнь лучше врачей и что спасенья нет, но произнесла это все так же спокойно и ласково, будто говорила о чем-то постороннем.

Месье принц приехал навестить ее; она сказала, что умирает. Все, кто находился подле нее, в один голос стали уверять ее, что это не так, однако она выразила своего рода нетерпение умереть, дабы избавиться от терзавшей ее боли. Тем не менее кровопускание принесло, казалось, долгожданное облегчение; все решили, что ей стало лучше. В половине десятого господин Валло возвратился в Версаль, а мы остались у ее постели беседовать, полагая, что она вне опасности. Выстраданная ею боль стала для нас чуть ли не утешением, вселив надежду, что положение, в котором она очутилась, поможет ее примирению с Месье. Он казался растроганным, и мы с госпожой д’Эпернон, слышавшие то, что она сказала, с удовольствием обратили ее внимание на цену тех слов.

Господин Валло предписал промывание александрийским листом; Мадам приняла лекарство, и хотя мы ничего не понимали в медицине, но полагали, однако, что выйти из того состояния, в котором она находилась, можно было лишь путем очищения. Природа пыталась добиться своего через верх – Мадам постоянно тошнило, но ей ничего не предлагали, чтобы помочь.

Господь ослепил докторов, не дав им прибегнуть к средствам, способным отдалить смерть, которую он пожелал сделать ужасной. Мадам услыхала, как мы говорили, что ей лучше и что мы с нетерпением ожидаем благотворного действия лекарства. «Это так мало похоже на правду, – сказала нам она, – что, не будь я христианкой, я покончила бы с собой, настолько нестерпима моя боль. Никому не следует желать зла, – добавила она, – но мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь хоть на минуту смог почувствовать то, что терплю я, дабы понять всю силу моих страданий».

Между тем лекарство не действовало. Мы забеспокоились. Позвали господина Эспри и господина Ивлена. Те сказали, что надо подождать еще. Мадам заметила, что если бы они ощущали ее муки, то не дожидались бы так спокойно. Прошло целых два часа в ожидании действия этого средства, они были последними, когда ей можно было еще оказать какую-то помощь. Мадам немало всего давали, ее постель испачкали. Она пожелала сменить ее, и ей приготовили другую, маленькую, у простенка. Мадам не переносили, она перебралась туда сама и даже обошла кровать с другой стороны, чтобы не касаться испачканного места. Когда она очутилась в маленькой кровати, то либо ей действительно стало хуже, либо видно ее было лучше, потому что свет от свечей падал ей прямо в лицо, только она показалась нам совсем плохой. Врачи захотели взглянуть на нее поближе и принесли светильник; с той минуты, как она заболела, все светильники велено было убрать. Месье спросил, не доставит ли ей это неудобства. «Ах, нет, сударь! – отвечала она. – Ничто уже не может доставить мне неудобств. Завтра утром меня не будет в живых, вот увидите». Ей дали бульона, ведь Мадам с обеда ничего не ела. Но едва она проглотила его, как боли усилились, став такими же невыносимыми, как после выпитой воды с цикорием. На лице ее проступила смерть, видно было, как жестоко она страдает, но волнения не чувствовалось.

Король несколько раз присылал справляться о ней, и Мадам каждый раз говорила, что умирает. Те, кто видел ее, сообщили ему, что она действительно очень плоха, а господин де Креки, заезжавший в Сен-Клу по дороге в Версаль, сказал королю, что считает ее в большой опасности, и тогда король решил приехать к ней сам, в одиннадцать часов он прибыл в Сен-Клу.

Когда король приехал, у Мадам как раз усилились боли по причине бульона. Его присутствие, казалось, просветило докторов. Он отвел их в сторону, дабы узнать, что они думают, и те же самые врачи, которые двумя часами раньше клятвенно ручались за ее жизнь, полагая, что холодные конечности являлись всего лишь следствием колик, те же самые врачи теперь утверждали, что она безнадежна, что этот холод и едва различимый пульс свидетельствуют о гангрене и что ей следует приобщиться к Господу Богу.

С королем приехали королева и графиня де Суассон; госпожа де Лавальер и госпожа де Монтеспан пришли вместе. Я как раз беседовала с Мадам. Месье позвал меня и со слезами поведал о том, что сказали врачи. Я была удивлена и расстроена, как и следовало ожидать, и ответила Месье, что врачи потеряли рассудок, что они не думают ни о жизни ее, ни о спасении; ведь всего четверть часа назад она говорила с кюре Сен-Клу, и теперь за ним опять надо кого-нибудь посылать. Месье сказал, что пошлет за епископом Кондомским. Я сочла, что трудно сделать лучший выбор, а пока следовало пригласить господина Фёйе, каноника, чьи заслуги общеизвестны.

Король тем временем находился подле Мадам. Она сказала ему, что он теряет самую верную свою служанку из всех возможных. Король ответил, что опасность не так велика, и все-таки он удивлен ее твердостью, считает, что она исполнена величия. Мадам отвечала, что ему прекрасно известно: она никогда не боялась смерти, боялась лишь утратить его доброе расположение.

Король заговорил о Боге. Затем вернулся к докторам. Он застал меня в отчаянии, ибо те вовсе не давали ей лекарств, в особенности рвотного; король оказал мне честь, заявив, что врачи в растерянности и сами не знают, что делают, но он попробует вразумить их. Поговорив с докторами, король подошел к постели Мадам и сказал ей, что он хоть и не врач, но предложил сейчас докторам тридцать разных снадобий. Те отвечали, что надо подождать. Мадам, заметила, что умирать следует по правилам.

Понимая, что надеяться, по всей видимости, не на что, король со слезами простился с нею. Она сказала, что просит его не плакать, что он растрогал ее и что первая весть, которую он получит завтра, будет известие о ее смерти.

К постели подошел маршал де Грамон. Мадам сказала, что он теряет в ее лице доброго друга, что она умирает и по ошибке думала сначала, что ее отравили.

Когда король удалился, я осталась подле нее. «Госпожа де Лафайет, – обратилась она ко мне, – мой нос уже заострился». В ответ я только лила слезы, ибо она говорила правду, я просто еще не успела обратить на это внимания. Затем ее переложили обратно на большую кровать. У нее началась икота. Она сказала господину Эспри, что это предсмертная икота. Мадам уже несколько раз спрашивала, когда она умрет, и опять спросила, и, хотя ей отвечали как человеку, далекому от конца, все прекрасно видели: надежды нет никакой.

Мадам ни разу не обратила свои помыслы к жизни. Ни разу не обронила слова о безжалостной судьбе, предвещавшей ей смерть во цвете лет; ни разу не спросила врачей, нет ли возможности ее спасти; и никакой жажды лекарств, кроме тех, что заставляла ее желать нестерпимая боль; полное спокойствие, вопреки жесточайшим страданиям, вопреки уверенности в неминуемой гибели и мыслям о яде; словом, беспримерное мужество, которое не поддается описанию.

Король уехал, и врачи заявили, что надежды нет никакой. Пришел господин Фёйе. Он говорил с Мадам со всей суровостью, однако ее расположение духа ничуть не уступало его суровости. У нее возникли некоторые сомнения относительно того, что прежние ее исповеди могут оказаться недействительны, и она попросила господина Фёйе помочь ей исповедаться окончательно; Мадам сделала это с чувством глубокого благочестия и величайшей решимостью жить, как положено христианке, если Господь Бог вернет ей здоровье.

После исповеди я приблизилась к ее кровати. Подле нее находились господин Фёйе и капуцин, ее обычный исповедник. Этот добрый отец хотел поговорить с ней и пустился в рассуждения, утомлявшие ее; она обратила ко мне взор, в котором отражалось то, что она думала, затем перевела взгляд на капуцина: «Предоставьте слово господину Фёйе, отец мой, – сказала она с восхитительной лаской в голосе, точно боялась рассердить его. – Потом и вы скажете свое».

В эту минуту прибыл английский посол. Едва увидев его, Мадам сразу же заговорила с ним о короле, своем брате, и о том горе, которое причинит ему ее смерть; она уже несколько раз говорила об этом в самом начале своей болезни. И теперь просила передать ему, что он теряет человека, который любил его больше всех на свете. Затем посол спросил ее, не была ли она отравлена. Не знаю, сказала ли она ему, что была, зато прекрасно знаю, что она просила его ничего не говорить об этом королю, ее брату, просила прежде всего оградить его от этой боли, а главное, просила, чтобы он не вздумал мстить, ибо король Франции тут ни при чем и не следует его винить.

Все это она говорила по-английски, но так как слово «яд» звучит одинаково и на французском, и на английском, услыхав его, господин Фёйе прервал беседу, сказав, что следует обратить свои помыслы к Богу и не думать ни о чем ином.

Мадам получила предсмертное причастие. Затем, так как Месье вышел, спросила, увидит ли она его еще. За ним пошли; он приблизился и со слезами поцеловал ее. Она попросила его удалиться, сказав, что он лишает ее твердости.

Меж тем она все больше слабела, и временами начинало сдавать сердце. Прибыл господин Брайе, превосходный доктор. Сначала он не отчаивался и решил посоветоваться с другими врачами. Мадам велела позвать их; они попросили оставить их ненадолго вместе. Но Мадам снова послала за ними. Они подошли к ее постели. Речь шла о кровопускании из ноги. «Если вы собираетесь это делать, то нельзя терять времени; в голове у меня все путается, а желудок полон».

Они были поражены такою небывалой твердостью и, видя, что она по-прежнему желает кровопускания, решили сделать это. Но крови почти не было, и при первом-то кровопускании ее вышло совсем немного. Врачи сказали, что собираются прибегнуть еще к одному средству, однако она ответила, что хочет получить последнее миропомазание, прежде чем что-либо принимать.

Прибыл епископ Кондомский, Мадам сразу же приняла его. Учитывая состояние, в котором она находилась, он говорил с ней о Боге с присущими всем его речам ораторским даром и религиозной святостью. Он заставил ее сделать все, что считал необходимым. В сказанное им она вникала с небывалым рвением и поразительным присутствием духа.

Пока он говорил, подошла главная камеристка, дабы подать Мадам что-то нужное. И Мадам, до самой смерти сохранявшая привычную душевную учтивость, сказала ей по-английски, чтобы епископ Кондомский не понял этого: «Когда я умру, отдайте епископу изумруд, который я велела заказать для него».

Пока он говорил о Боге, на нее напало что-то вроде сонливости, которая на деле была сродни беспамятству. Мадам спросила, нельзя ли ей немного отдохнуть; он сказал, что можно и что сам он тем временем пойдет молиться за нее Богу.

Господин Фёйе остался в изголовье кровати, и почти в ту же минуту Мадам попросила его вернуть епископа Кондомского, ибо почувствовала близкий конец. Епископ подошел и протянул ей распятие; она взяла его и с жаром поцеловала. Епископ Кондомский по-прежнему разговаривал с ней, и она отвечала ему все так же здраво, словно не была больна, продолжая держать распятие у губ. Только смерть заставила ее выпустить распятие из рук. Силы оставили Мадам; выронив распятие, она потеряла дар речи почти в то же мгновение, что и жизнь. Агония ее длилась всего минуту, и после двух или трех еле заметных конвульсивных движений губ она скончалась в половине третьего утра, через девять часов после того, как ей стало плохо.